— Трибун считает, что победа за ним. Возможно. Но я не дам ему победы так просто... Броситься на меч — сдаться без боя. А на суде я скажу о нашем доблестном трибуне пару слов...

Готов поспорить, ему это не понравится.

— Я рад, что ты пришел, Тит, — сказал центурион. — Хоть ты и поступил по-дурацки... Смирно!

Я выпрямился.

— Возьми меч, вернешь Квинту Гарсу. Пусть отдаст трибуну с пожеланием броситься на меч самому. Скажешь: я приказал. Потом ступай к себе, завтра — марш в полной выкладке, двойная норма... И еще: ты станешь хорошим центурионом. Старшим центурионом... Все. Проваливай, чтобы я больше тебя не видел...

Так умер бог солдат.

Простое для врага — должно стать сложным.

Трудно быть стариком в теле юноши.

Когда смотришь в зеркало и видишь вместо привычного дубленого лица с насмешливыми морщинами в уголках губ...

Впрочем, я не так уж часто видел свое лицо в зеркале. В озере, в реке, в луже, в поилке для скота, в чечевичной похлебке — да. Зеркало для меня диковинка. Это же как надо начистить бронзу...

Впрочем, это не бронза. Серебро? Видел я однажды быстрое серебро, ртуть... Так и хочется взять его в руки и катать лучистые шарики по ладони, любуясь игрой света... Отражение!

Зеркало — это застывшая ртуть. Я понял. Надо же, молодец Тит Волтумий, старший центурион — в седой голове мысли до сих пор шевелятся.

Но главное все же не это.

Лицо — не мое.

Совсем. Даже не римлянин. И не грек. Италиец, может быть... Галл? Фракиец? Гепид? Гот? Герул? Те больше рыжие...

Светло-русые волосы. Мягкий овал лица, небольшая челюсть — вместо моей тяжелой, уши — слегка оттопыренные, явно непривычные к шлему. Шрамов нет. Совсем. Кожа белая, нежная...

И он — тот, что в зеркале — молод.

Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой.

— Дим! — зовут за дверью. Мягкий женский голос — так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая... Эх, было время!

— Дим, — голос становится неуверенным, — с тобой все в порядке?

— Да, — отвечает тот, что в зеркале. — Сейчас выхожу.

Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень... Впрочем, на германский похож. Готский? С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски? И даже говорю?

— Да не расстраивайся ты так, — утешает голос за дверью. Точно рыжая! Чую, можно сказать... Красивая. Рыжие — они все красивые. — Не каждый же день в астрал ходить. Буря магнитная помешала, еще что-нибудь...

Буря? Магнитная?

...А ведь ее Надей зовут. И она действительно красивая. Вот, набедренная повязка как натянулась — знаю я Надю, хорошо знаю...

Впрочем, не я.

Мальчишка в зеркале знает. И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе... Родителей его... моих... зовут Александра Павловна и Валерий Степанович. А фамилия... родовое имя его... мое...

Атака легиона — это всегда страшно.

— Дима, ты что замолчал?

— Да, — говорю. — Да.

Мой отец Марк, мать Луцилия... А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий. Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион!

Сложное сделать — простым.

— Дима!

...Надя говорит, что «после спиритического сеанса» у меня изменился взгляд. Возможно. Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину. Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что — как она слышала — дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал.

Ерунда, говорю я, все это ерунда. Ерунда, соглашается Лисичка. При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим... словно она что-то ищет и — надеется не найти. Я замираю, потому что если однажды Надя найдет... Я, оказывается, уже не могу без нее жить.

Тогда же, открыв дверь ванной, я подошел к ней и обнял. Жаром опалило лицо... Эх, мальчишка, зелень легионная!

— Дима? — губы раскрылись в радостном удивлении. — Ты это... головой не ударился? Нет?

А сама в объятиях млеет, крепче прижимается.

— Ударился, — сказал я. — Когда тебя в первый раз увидел. С тех пор и хожу ушибленный...

— Правда? — в глазах — такой огонь, что душа плавится. — А я знала... Весь из себя холодный, а иногда так посмотришь...

Дурак ты, Дима. Молодой и глупый. Головой в детстве все камни обстучал, наверное — правильно Надя говорит...

Такое простое — сделать таким сложным.

Себя больше врага боишься...

Трудно быть стариком.

Когда чувствуешь себя старым не потому, что ноют былые раны и сломанные когда-то кости предвещают перемену погоды...

Впрочем, старым я себя не чувствовал.

Дураком чувствовал. Сначала все удивляло новизной и необычностью, и, вместе с тем, какой-то странной, изначальной знакомостью... Впрочем, лишь для Тита Волтумия это была новизна — Дима зевал, глядя на тарахтящие безлошадные повозки; зевал вслед пролетающим железным (!) птицам; зевал, глядя на водопад огня ночных улиц; зевал, просто зевал — и вслед за ним зевал центурион. Узнавать было радостно и — скучно.

Скучная радость.

Иногда я путаюсь, присваивая воспоминание Димы центуриону, в другой раз: драка в средней школе номер два почему-то проходит с применением холодного оружия и манипулярного строя. Мудрый центурион Михайлыч...

Старость приходит не с сединой и усталостью.

Моим волосам до седины еще далеко, а уставать за долгие годы службы я привык в одно и тоже время — после отбоя...

Привычка — вот в чем дело.

Я — привык.

Привык быть старшим центурионом. Привык вставать до рассвета, ложится заполночь; привык чувствовать, как холод режет колени под тонким одеялом, привык есть простую похлебку из солдатских котлов... Привык отдавать приветствия и получать сам. Привык к строевому шагу, к тяжести гребенчатого шлема, к ощущению потертостей на затылке и висках...

Боги, мне даже снится этот дурацкий шлем!

Старость — когда начинаешь ценить не удобство, а привычку.

...И даже обнимая теплое, домашнее тело Нади (рыжей моей, лисички, любимой... единственной, хитрой и курносой), лежа под пуховым одеялом в теплом и уютном доме, я долго не могу заснуть.

Стоит мне задремать, я вижу: бронзовая змея разворачивается на улицах Скироса, руки, факелы... Рр-а-а! Летят дротики. Сложное — простым.

И еще... Иногда я вижу холодный лагерь легиона, серое утро — рано-рано — часовые на башенках мерзнут в коротких плащах, на ветках деревьев — черных, осенних — повисла изморозь... Дыхание паром вырывается изо рта. Я шагаю по узкой дороге, закутавшись в шерстяную накидку, голова моя непокрыта, холодный ветер теребит давно не стриженый волос... мне снова тринадцать лет.