– Не стоит беспокоить учителей летом, – загадочно произнесла миссис Оустлер. Джек почуял, что у мамы были какие-то особые причины дать отвод Серому Призраку; наверное, та слишком ясно выразила свое несогласие с планами Алисы отослать Джека.

Про мисс Вурц мальчик знал, что каникулы она проводит в своем родном Эдмонтоне – впрочем, он не слишком хотел иметь ее в качестве сопровождающего. Она обязательно сделает из поездки спектакль.

– А как насчет миссис Машаду? – спросила Алиса; кроме Эммы, никто не заметил, что при звуке ее имени Джек перестал есть и как-то поник.

– Думаю, она не умеет водить, – презрительно отвела ее кандидатуру Лесли Оустлер. – Она же тупая как пробка, никогда не может положить вещи в нужные ящики.

– Милый, тебе не нравится пицца?

– Джек, допей молоко, мне не важно, хочется тебе или нет. Тебе нужно перестать худеть, – сказала Алиса.

– Не хочешь доедать пиццу? Я тебе помогу, – вызвалась Эмма.

– А этот пидор, твой режиссер, как его, мистер Рэмзи? – спросила миссис Оустлер.

– Мистер Рэмзи – хороший учитель и добрый человек, не смей называть его пидором! – сказала Эмма.

– Он пидор, хочешь ты этого или нет, – сказала миссис Оустлер. – Не беспокойся, он совершенно безобидный, – обратилась она уже к Алисе. – Случись что, про это знал бы весь город.

– Вы же только что говорили, что нельзя беспокоить учителей на каникулах, – заметил Джек.

– Мистер Рэмзи не станет возражать, – сказала миссис Оустлер. – Он готов целовать землю, по которой ты ходишь, Джек.

– Ну, не знаю… – начала было Алиса.

– Чего ты не знаешь? – оборвала ее Лесли.

– Ну, мистер Рэмзи все-таки гомосексуалист, – ответила Алиса.

– Вообще-то если кто и донимает Джека, то точно не мужчины, – заметила Эмма.

– Я обожаю мистера Рэмзи, было бы отлично, если бы он смог меня отвезти, – сказал Джек.

– Есть одна проблема, конфетка моя, – при его габаритах я не уверена, что он из-за руля видит дорогу.

– Наверное, если мы поинтересуемся у него, вреда не будет, – сказала Алиса. – Кто знает, вдруг ему хочется сделать себе татуировку.

– Алиса, он учитель, у него ни шиша за душой. Ему нужны не бесплатные татуировки, милочка, а деньги, – сказала миссис Оустлер.

– Ну…

И Алиса с миссис Оустлер ушли в кино, а Эмма и Джек остались мыть посуду, после чего собирались ложиться спать. Эмма прикончила остатки пиццы (со всех тарелок), Джек посочувствовал ей – еще бы, она ведь к салату даже не притронулась, вот и осталась голодная.

– Конфетка моя, поставь какую-нибудь музыку, будь так добр.

Эмма любила петь за едой, лучше всего у нее получалось изображать Боба Дилана с набитым ртом. Джек поставил альбом под названием Another Side Of Bob Dylan – на полную громкость, как любила Эмма, – и пошел наверх укладываться. Даже на фоне Боба и льющейся воды он отлично слышал, как Эмма горланит Motorpsycho Nightmare. Песенка, должно быть, сказалась на его настроении.

Джек разделся и осмотрел свой пенис, красный и натруженный, одна большая ссадина. Он думал смазать его чем-нибудь, но решил, что будет щипать, и просто надел свежие шорты и лег, ожидая, когда Эмма придет поцеловать его на ночь.

Джек лежал и скучал по тем вечерам, когда молился вместе с Лотти. Сам он лишь одну молитву повторял последнее время, и то изредка, – ту, что когда-то читал вместе с мамой (она тоже давным-давно перестала молиться вместе с ним, наверное, опять потому, что он «большой уже»). Да и эта молитва казалась ему теперь неуместной на фоне его новой жизни с миссис Машаду.

– День, что ты даровал нам, Господи, окончен. Спасибо тебе.

Теперь по вечерам Джек не хотел никого благодарить за прожитый день.

Лотти прислала ему открытку с острова Принца Эдуарда, на ней красовались сосны, ели, серые скалы и темно-синий океан; разве может в таком месте быть плохо?

– Нет-нет-нет-нет, малышка, – пела Эмма, – не меня ты ищешь здесь.

Джек без конца думал о том, как мистер Рэмзи повезет его в Мэн, и настроение у мальчика испортилось еще больше. Ему стало себя так жалко – а это отличная почва для плохих снов. Боб Дилан все пел, а Джек уже спал; он вообразил себе, что мама и миссис Оустлер вернулись домой и зашли поцеловать его на сон грядущий раньше, чем Эмма; он лежал и думал, кто же придет первой, Эмма или мама. Это все ему, конечно, снилось – снилось, как он лежит в постели и не спит.

Боб Дилан все выл себе где-то неподалеку, а может, он выл только во сне у Джека. Не знаю, в чем тут дело, мама, но я все время думал о тебе (лучше и не скажешь, прямо в яблочко!).

Кто-то зашел к Джеку в спальню; он открыл глаза, думал, это мама или Эмма, а это миссис Оустлер, совершенно обнаженная, легла рядом с ним под одеяло. Такая маленькая, с ней в кровати куда просторнее, чем с миссис Машаду, да еще она куда лучше пахнет! Она издала какой-то гортанный звук, вроде рычания – словно она дикая кошка и может Джека укусить. Ее длинные накрашенные ногти царапали ему живот, щекотали пупок, а потом ее маленький кулачок возьми да и залезь ему в трусы, ноготь чиркнул по пенису, как раз там, где «малыш» покраснел. Джек дернулся от боли.

– Что с тобой, я тебе не нравлюсь? – шепнула ему на ухо Лесли, сжав «малыша» в своей крохотной ладони. Джека словно парализовало.

– Нет, ты мне нравишься, просто у меня пенис болит, – попытался сказать Джек, но не смог; он вообще во сне никогда не мог ничего сказать.

Джек почувствовал, как «малыш» растет внутри кулака миссис Оустлер. Да ведь ее рука не больше моей, думал Джек, а музыка играла. Мне плевать, где ты проснешься завтра, мама, но я все время думал о тебе, – пела Эмма.

– Мистер Пенис отправляется кое-куда, и там ему уже никогда не будет больно, – шепнула Лесли на ухо Джеку.

Но откуда Лесли знает слова «мистер Пенис», подумал мальчик, откуда она узнала, что его пенису больно, ведь Джек не мог сказать ни слова?

– Что ты говоришь? – попытался спросить он, но снова не услышал себя. Говорила только миссис Оустлер, повторяя одно и то же.

У нее к тому же изменился голос; не было сомнений – рядом с Джеком лежала именно она, ее жесткое, маленькое тело терлось о него, но голос был как у миссис Машаду.

– Мистер Пенис отправляется кое-куда, и там ему уже никогда не будет больно, – шептал ему низкий португальский голос.

– Не надо, моему пенису очень больно, пожалуйста, не надо больше, – все пытался сказать Джек. Но как же миссис Оустлер услышит его, если он сам себя не слышит? А уж о том, слышит ли его мама, Джек и думать не стал – он знал, это бессмысленно: даже если она услышит его, все равно и не подумает прийти его спасти.

Только бы Боб Дилан наконец заткнулся, глядишь, Эмма сможет услышать Джека и прийти на помощь, думал он. Музыки он больше не слышал, но ведь это не значит, что Боб в самом деле закрыл рот. Лесли Оустлер так громко дышала ему в ухо, что перекричала бы Боба, ори тот во всю глотку в соседней комнате.