Мала, возвратившийся с войны с уабинами, был, конечно, уже совсем не таким, каким уходил на войну. Этот молодой человек приобрел солидность и мужество, и в сравнении с ним твой отец выглядел бледно. Но, пожалуй, именно в те дни мне стала бросаться в глаза и печальная задумчивость, которая порой стала овладевать Малой, когда он рассказывал о своих приключениях — нет, не о скачущей в бой коннице и не о сверкающих лезвиях ятаганов, не о бегствах и погонях посреди бесплодных пустынь, а о зыбучих песках при свете кроваво-алого заката, о караванах, нашедших долгожданный приют под сенью пальм в оазисах, о странных напевах жрецов из пустынных племен.

Я хорошо помню тот день, когда Мала впервые повел такие рассказы. Это было поздно вечером, и мы были наедине. Тускло, мягко светили лампы, и голос Малы тоже был тих и мягок, и на какое-то мгновение мне почудилось, будто я слышу тишайшую, таинственную музыку. Она словно бы плыла по воздуху подобно дыму курящихся благовоний. Не сразу понял я, что Мала рассказывает не о том времени, которое провел во главе войска султана, а о том, когда был в плену у уабинов. Мною овладели волнение и тревога. Тогда я имел все причины встревожиться, ибо если уабинам удалось что-то пробудить в сердце Малы, то, быть может, ему не следовало никому в этом признаваться. Дальнейшие события доказали, что тогда я не ошибся, но поначалу казалось, что никакое зло не может коснуться Малы. Его новообретенная задумчивость, казалось, лишь на пользу ему, ибо именно в ту пору наш молодой герой безнадежно и отчаянно влюбился.

Деа, ты, вероятно, не знаешь о том, что у твоей матери, прекрасной Изадоны, была сестра. Вторую дочь посланника из Ланья-Кор звали Изабела, и дома их называли просто — Дона и Бела. Твоя тетка Бела была моложе твоей матери. При дворе она всегда появлялась накрытая чадрой, но красотой равнялась твоей матери, а некоторые даже поговаривали, будто Бела должна быть еще красивее. Боюсь, эти слухи звучали убедительно, ибо складки шелковых одежд Белы не могли до конца утаить от глаз мужчин ее прекрасного стана — столь прекрасного, что он не посрамил бы даже Лунную Госпожу в те дни, когда ее прекрасный лик еще не был обезображен оспинами. Какой мужчина не возмечтал бы о том, чтобы прижать к своей груди такую красавицу?

Вышло так, что молодой господин Малагон попросил ее руки. Многим этот союз казался превосходным — ведь тогда твой отец, будущий султан, и Мала, будущий визирь, стали бы супругами принцесс-сестер. При дворе все с нетерпением ожидали первой брачной ночи Малы. Евнухи с превеликим волнением готовили изысканную церемонию. И все бы случилось, как было задумано, если бы твой отец не положил глаз на юную сестру своей супруги.

Порой я гадаю: могло ли все произойти иначе, если бы Мала избрал предметом своей любви какую-то другую женщину? Вероятно, так или иначе, каков бы ни был его выбор, все равно он ухитрился бы, не желая того, воспламенить жгучую зависть в сердце друга. Наверное, так бы оно и было, но все же ума не приложу, как зависть могла так скоро перерасти в столь страстную любовь? Ибо именно такова была грядущая трагедия, и она состояла не в том, что Мала полюбил прекрасную Белу, а твой отец, руководимый одной лишь только завистью, был готов помешать другу заключить в объятия эту изумительную красавицу, — о нет! Дело было в том, что твой отец тоже полюбил ее!

Все, что случилось потом, стало придворной легендой — одной из самых горьких и самых печальных наших легенд. В «Книге изречений Имраля» написано: «Что ярче горит — то скорее сгорает», но кто бы мог предположить, что Мала столь скоро и неожиданно впадет в немилость? Столица Унанга была потрясена. Подумать только: господин Малагон, народный герой, на самом деле оказался изменником, лазутчиком уабинов! Откуда взялись свидетельства этой измены — это так и останется тайной. Но хватило того, что султан, твой дед, был в этом непоколебимо убежден.

До сего дня найдутся такие, кто станет качать головой при упоминании имени Малы. Такими людьми владеет изумление и печаль, и если к этим чувствам и примешиваются изменнические мысли, конечно же, вслух эти люди их ни за что не выскажут. Найдутся и другие — эти будут, распаляясь праведным гневом, на чем свет стоит ругать злобных уабинов, которые соблазнили и переманили на свою сторону такого благородного и преданного султану человека. Как бы то ни было, никто не припомнит более черной ночи на землях Унанга, чем та ночь, когда господина Малагона, закованного в кандалы, повели к Святилищу Пламени. И не было с тех пор более глубокого безмолвия, чем то, каким встретил народ появление султана, твоего деда, когда тот появился на вершине рубиновой лестницы, низко склонив голову, и объявил, что изменник дорогой ценой заплатил за свое предательство.

В ту ночь на ступенях лестницы стоял и твой отец. Могло показаться, что им владеет великая печаль, что она поразила его, подобно жестокому удару. Но на самом деле сердце его радовалось и пылало и тайной любовью, и тайной ненавистью! Немногие, и я в том числе, понимали правду, и еще меньше было таких, кто мог помыслить о возможности высказать свое мнение. Много раз с тяжелым сердцем я готовил себя к тому, чтобы выступить против своего бывшего ученика. Однажды я даже направил свои стопы к покоям твоего деда, но трусость обуяла меня. И тогда я нещадно корил себя за это, корю и теперь. Но Мала был приговорен к страшной смерти священным указом султана, и тот, кто дерзнул бы оспорить справедливость такого указа, был бы казнен на месте.

Насмешка судьбы заключалась в том, что твой отец не получил желанной награды за свое предательство. На следующий же день после того, как Мала был принесен в жертву Пламени, твой отец призвал своего тестя и объявил тому, что счастлив в браке с его старшей дочерью, но теперь желает взять в жены и младшую. Твой отец был готов привести сколь угодно много доказательств истинности своей страсти: им якобы владело благороднейшее желание утешить несчастную девушку, чей возлюбленный оказался злобным изменником.

Посланник же и слушать его не желал, ибо хотя он и не ведал о том, как обращался со своей первой женой твой отец, но при этом строго придерживался существующих при дворе обычаев. Он страшно разгневался и сурово вопросил, не желает ли твой отец нанести ему жестокое оскорбление.

«Оскорбление? Тесть мой, о чем ты говоришь?»

«Наследник престола, неужто ты забыл, кто я такой?»

«Ты — посланник страны Ланья-Кор...»

«Да, и брат короля этой страны! За кого ты принимаешь мою дочь, если готов обращаться с ней как с какой-нибудь жалкой наложницей?»

Отцом твоим овладело смятение, и он только молчал и слушал своего тестя, а тот заявил ему о том, что его дочь никогда бы не вышла замуж за простого визиря — тем более за того, кому еще только предстояло стать визирем. Самая мысль об этом казалась посланнику чудовищной, но тем более чудовищной представлялась ему мысль о том, чтобы его дочь стала чьей-то второй женой!

Побагровев от гнева, посол удалился, заявив напоследок, что требует извинений, которые должны быть принесены ему законным порядком — иначе с этих пор унанги станут заклятыми врагами Ланья-Кор. На самом деле, конечно же, такие речи были крайне опрометчивы при том, что старшая дочь посланника уже была замужем за будущим султаном Унанга, но посланник, человек холодный и тщеславный, и думать ни о чем не желал, как только о соблюдении закона. В последующие дни придворные немало похлопотали для того, чтобы усмирить посланника, и мало-помалу тот удовольствовался таким объяснением: твой отец вовсе не желал нанести ему оскорбление, а просто-напросто его рассудок помутился от тоски.