– Звонкие слова придумал! – возмутился Анисим Демонитыч. – А меня эта тварюга давеча едва не загрызла в бору!

Чистоплюйцев руками развёл.

– Тебя она и загрызёт когда-нибудь, потому как – Совесть! И потому как у тебя – наследника нечисти – рыло в пуху!..

– Чего-о? – Кикиморов аж задохнулся от этой наглости. – А ежли я тебе в рыло заеду сейчас? В чём оно будет?

– А ты не заедешь. И не зайдёшь. – Чистоплюйцев усмехнулся, отвернулся и потопал по глубоким снегам, почти не оставляя следа за собой – как будто вовсе и не человек, а дух святой.

«Наследник нечисти» сорвал ружьё с плеча, курок нажал… И что же? А ничего же. Денёк стоял погожий; солнце припекало и над снегами курился пар, в котором вдруг задрожала фигура чудака, расплылась и пропала, чтобы нежданно-негаданно возникнуть перед кем-нибудь другим – совсем в другом месте.

Чистоплюйцев любил это дело – возникать то там, то здесь. Он по-прежнему пытался людям вразумить, зачем они живут на белом свете, и что их ждёт. И про мальчика в белой рубахе с Негасимой Свечою в руках он тоже людям объяснять пытался, да разве кто поверит чудаку: смеются – кто за спиною, кто прямо в глаза.

28

Был Покров – земля укрылась чистыми снегами. Полуденное солнце кое-как морозные туманы разгребло над островом. Куржак летел с деревьев – потеплело.

По первопутку бодро частила сытая савраска, оглядывалась на визжащего поросёнка – надоел. На полянах у дороги попадался след мышкующей лисицы, свежие покопки с кровяным застывшим бисером на дне и сереньким подшерстком пойманной полёвки. У поваленной осины снег притоптан зайцами – давно питаются, грызут кору. И – ни намёка на волчий след.

Ехали двое – Боголюбин со старшим сыном Ипатом, названным в память о покойном священнике Белого Храма – далеком родственнике. (Когда собрались уничтожать Белый Храм, священник стоял возле окошка в своем доме и умер от разрыва сердца во время динамитной канонады).

Боголюбины жили в беловодском городке, но закваска деревенская осталась: любили вырваться на вольный воздух, как сейчас.

Поросёнок неожиданно замолк. Размеренно поскрипывали гужи, синица на придорожной берёзе позвенькивала.

– Сдох? Задохнулся? – встревожился Ипат.

– Да не… там дырка есть, – возразил отец. – Он отдыхает.

Сын соскочил и на ходу пинком поддел мешок.

– Эй, ты! Скотина!

– Убьёшь! – предупредил отец. – Будешь заместо него верещать!

– Пускай работает, не на прогулку выехал! А то не ноженькой, а ножиком взбодрю!..

В мешке захрюкало и завизжало, но уже без охоты; видно, и в самом деле, притомился.

– Ипатка, не трожь, говорю. – Отец посматривал по сторонам. – Чую, зря всё это. Только поросёнка замордуем.

Из-за горной гряды выползали облака с белыми лбами и тёмными шевелюрами, шли навстречу низовому ветру, обещая снег. Но охотники не обратили на них внимания: светило солнце, пели клесты-еловники, сидя на остроконечных зелёных вершинах, напоминая рождественскую ярко-красную звезду.

Сначала снег посыпался большими, но редкими хлопьями, не застящими солнце: тени хороводили вокруг; лошадь весело отфыркивалась и прядала ушами, отгоняя крупную снежинку, – назойливую муху.

Неожиданно солнце пропало: то ли за горы зашло – дело к вечеру, – то ли в снегопаде потонуло. Темень стала кругом – как в мешке, и пурга над ухом завизжала поросёнком недорезанным.

Путники занервничали, дёргая поводья.

– Батя! Ты неправильно…

– Помолчи! Я знаю!

– Да чего ты знаешь? Возвертайся!

– А я что делаю?

Буран усилился. Охотники сбились с дороги, потеряли приметы в непроглядной снеговой завесе… Часа через два мокрая лошадь по брюхо залезла в сугробы и остановилась, тоскливо заржав.

– Приехали! – отплевываясь от снега, прокричал Ипат. – Может, сани перевернем – соорудим шалаш?

Боголюбин, прикрываясь воротом от вьюги, морщился:

– Толку в твоём шалаше! Долго ты в нем продюжишь – весь мокрый? Надо ехать, дать волю лошади, авось и вывезет.

– Волю! Её теперь с места не сдвинешь… Я промок уже! Морозец долбанет и зазвеним, как две ледышки! – Ипат подёргал за верёвку, подтянул мешок. – Гляди, живой, скотина! Тёплый!.. Слушай, батя, ты помнишь, нам Кикиморов рассказывал: несколько лет назад в пургу попал, зарезал рысака, утробу выкинул и в тушу залез – только тем и спасся! Может, и нам?..

– Ты в конскую тушу полезешь, а я куда – в поросенка? Ерунда это! Да и кобылу жалко.

– А сами сдохнем – не жалко?

Поспорили, накаляясь и не уступая друг другу. Парень выхватил нож – резать лошадь.

– Не тронь! – срывая горло, приказал отец и взял ружье, лежащее под заснеженным сеном.

Нервы были взвинчены до предела. Глядели друг на друга – как чужие. Как враги… Сын бросил нож под ноги. Вырывая пуговки, распахнул полушубок.

– На, на, стреляй! – истерично выкрикнул. – Не промахнись!

Он подался грудью на стволы…

– Уйди! – Отец поторопился палец убрать с курка. – Не доводи до греха!

– Кто? Я? Да это ты… Ты почему не слушал? Надо было повернуть!..

– Я сейчас поверну… поверну твою башку задом наперёд!

Оба рухнули в сани, возились, рыча, и настолько озверели, что, наверное, дошло бы до смертоубийства, если бы ружье не разрядили в воздух, случайно зацепив курок.

После оглушительного выстрела они затихли, тяжело дыша, привалясь к передку.

И вдруг они заметили странно удаляющийся куст: белоснежный куст, как будто лопоухий заяц, потихоньку отходил от саней. И деревья тоже «отходили» в сторону. И полозья будто бы скрипели…

Что за притча? Что такое?

Сани ехали. Сами собой.

Охотники привстали. Присмотрелись. Прислушались. И мороз по шкуре деранул.

Лошадь вела под уздцы женщина в белом длинном платье, переливающемся лунными бликами. На голове у неё – лучезарный венец. А впереди этой женщины – двигался мальчик в белой рубахе с зажжённой свечою в руках. Освещая путь во мраке, он читал молитву Честному Кресту:

– Да воскреснет Бог! Да расточатся врази Его! И да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением!

Посмотревши друга на друга, Боголюбины перекрестились, и вдруг…

* * *

Синий вечер. Тихий остров. Сонная звезда над косогором. Усталая мокрая лошадь стоит у костра, кем-то разложенного на пригорке, – на месте бывшего Белого Храма.

Протирая глаза (задремали, пригревшись), Боголюбины встали с саней, отряхнулись и увидели сидящего за кедром чудака Чистоплюйцева.