без фар, вся эта махина поднималась с надсадным скрежетом и тут же скользила вниз. Вот тут было действительно страшно, что раздавят. Но наш замечательный водитель как-то уворачивался. Мы все молчали, а он – в разнообразных сочетаниях – хрипло матерился, и вся дорога отвечала ему тем же. Так продолжалось довольно долго, пока постепенно расстояние между машинами не стало увеличиваться, наконец мы преодолели подъем. На ровной дороге надрывались охрипшие регулировщицы. Наш водитель, сказав, кого везет, попросил разрешения отъехать в сторону. Отъехав, остановился и сказал: «Мне надо поспать минут тридцать, а вам выходить нельзя». Фронтовые водители – те же герои, они по двое-трое суток не смыкали глаз, и кто-то всегда садился рядом, чтобы все время с ним разговаривать, а то бывали случаи, когда за баранкой засыпали.

В Москву мы приехали вечером, прямо во двор театра. Нас встретили, распаковали наши шубы и пальто, и так, неся их на руках, в комбинезонах, мы пошли по домам. Мы были закопченными и, вероятно, выглядели измученными. Встречу и отчет о поездке назначили на следующий день.

А дома было тревожно. Мама лежала на моей кровати и бредила, быстро-быстро говоря что-то по-польски. Верная наша Елена Григорьевна говорила: «Ивер приходил, обещался, что пройдет». «Ивер» – на языке нашей Елены Григорьевны означало доктор Иверов. Он находил у мамы что-то вроде горячки. Меня она не узнала. Мы были в состоянии только вымыть лицо и руки, и то не добела, и рухнули. Николай Иванович лег у себя на диване, а я на месте Елены Григорьевны («А я тута, возля их, если что, покличу».) Утром мама пришла в себя, очевидно, кризис прошел. Она была очень слаба и все повторяла: «Как вы долго…»

Началась обычная жизнь. Спектакли, репетиции, шефские концерты. Мы обслуживали войска Московского гарнизона и госпитали. За 1943 год Художественный театр высылал на разные фронты четыре бригады, и в трех из них участвовал Дорохин. В этом же году выпустили спектакль «Русские люди» К. Симонова.

Забегая в редкие часы к Ольге Леонардовне, я как-то оттаивала душой и безмерно радовалась тому, что становлюсь нужной в этом самом скромном актерском доме, какой только мне известен, – в доме Книппер-Чеховой.

Ольга Леонардовна очень мучилась, не имея сведений о Марии Павловне Чеховой – сестре Антона Павловича. Известно было только, что она осталась в Ялте охранять дом, а Крым был под немцем.

Часто у Барыни, как я стала называть Ольгу Леонардовну (она вначале сердилась, а потом привыкла и, смеясь, откликалась), бывала Нина Николаевна Литовцева – жена Василия Ивановича Качалова и мать Вадима Шверубовича. О Вадиме вестей с фронта не было – он числился без вести пропавшим. У Ольги Леонардовны ей было не так тяжело, уж очень умела наша Барыня отвлечь, утешить – без сантимента, даже сурово, но внушить веру в благополучный исход. Она еще играла «Воскресение», «Враги», а иногда читала на концертах чеховские рассказы – «Рассказ госпожи NN» и «Шуточку». Изредка давали «Вишневый сад» в старом составе: Ольга Леонардовна, Москвин, Качалов, Добронравов, Тарханов.

…Подходил к концу 1943 год. Во второй половине декабря меня вызвал Евгений Васильевич Калужский. Он начал издалека: понятно, что мы оба – муж и я – устали, что Николай не совсем здоров, но… надо, очень надо поехать на фронт, на этот раз в наземные войска. Без Дорохина никак нельзя, да и без меня тоже нежелательно. «Коля не откажется, я уверен». И Коля не отказался.

Отъезд бригады назначили так, чтобы в воинскую часть успеть к встрече Нового, 1944 года. Направление на Волоколамск. Состав бригады почти постоянный – конечно, Зуева, Яков Лакшин, Боголюбов, мы с мужем, вокальный дуэт, гитарист Кузнецов, а главное, настояла на своем участии Лидия Михайловна Коренева, несмотря на преклонный возраст и нездоровье (большой фурункул на лбу, который давал температуру).

На этот раз еще в театре нас всех одели в белые полушубки и такие же ушанки, только Лидия Михайловна не пожелала переодеваться – казенным полушубком она прикрывала ноги. Алексей Люцианович Иверов дал мне целую коробку со всем, что необходимо для перевязок, и наставления, как их делать.

И вот мы опять во фронтовом автобусе. Сопровождающий нас капитан расспрашивает о театре, а на наши расспросы, куда мы едем, отвечает уклончиво. Оставили Москву уже в сумерках, в темноте проезжали разрушенную Истру. Тоскливо было смотреть – одни обгорелые печные трубы и тьма.

Миновали контрольно-пропускной пункт под Ржевом. Дальше дорога шла лесом. И вот, вдруг подпрыгнув, наш автобус заурчал, потарахтел и остановился. Водитель и капитан начали копаться в моторе. Недалеко от нас виднелась будка регулировщика, там светилось окошко. Николай Иванович предложил Лидии Михайловне пойти погреться.

Из дверей будки вышла девушка-боец при оружии, проверила документы, и мы вошли в эту будку-избушку. Печка-времянка, маленький стол, табурет и штабной телефон в ящике, а на столе книга, освещенная коптилкой. Девочка предложила Кореневой табурет, а сама стояла по стойке смирно.

Мы четверо еле помещались в этой будке. «Что вы читаете?»– спросила Лидия Михайловна. «„Дворянское гнездо“, Тургенев», – отрапортовала «боец». «Боже мой, Боже мой», – прошептала Коренева. Могла ли она подумать, что здесь, на фронтовой дороге, она встретится с автором «Месяца в деревне», вспомнит Добужинского и какой она была, когда блистала в роли Верочки, а Добужинский был ее верным рыцарем…

Нас позвали к машине. Лидия Михайловна поцеловала девушку в лоб: «Христос с вами»… А в ответ прозвучало: «Есть!»

Но вот, кажется, и место нашего назначения. Полуразрушенная деревня. И какое-то довольно большое здание. К нам навстречу выбежали военные, нас провели внутрь. Передали просьбу начальства поторопиться – скоро 12 часов.

Мы переоделись в концертные платья, мужчины – в крахмал и черные костюмы. Коренева была в черной панбархатной до полу юбке и в серебряном жакете, седая голова, белая повязка на лбу и жемчуга…

Когда мы вошли в помещение, где был накрыт большой стол буквой Т, все встали. В глазах рябило от золота погон, медалей и орденов. Старший по званию подошел к нам, щелкнул каблуками, низко склонился перед Лидией Михайловной и поцеловал ей руку. Коротко и дружно все крикнули: «С приездом, спасибо, ура!»

Нас усадили на почетные места. Шумно и весело было за этим праздничным столом. Но вот по радио звон курантов. Бокалы, стаканы, чашки, кружки наполнены. Наступил 1944 год, третий год войны. Тосты за Победу, конечно, за Сталина, потом за хозяев, друг за друга и за тех, кто в бою. Мы предложили показать