Русак и хрипящий от неутоленной злобы кобель исчезли. Есаул, потрясенный, не успевший сберечь обреченного юношу, был готов кинуться вслед за убийцей, настигнуть в каюте, бить его мерзкую усатую голову ожелезную стену, покуда из распавшихся костей не брызнет розовый студень. Овладел собой. Приказал офицерам:

— Свяжитесь с вертолетом — пусть заберут труп. ФСБ проведет опознание и расследует факт теракта, — повернулся к послу Киршбоу, который ошалело, с раскрытым ртом, забыв проглотить слюну, смотрел на убитого. — Прошу прощения, господин посол, что приятное плавание было омрачено столь отталкивающим инцидентом. Однако вы можете сообщить в Госдепартамент, как нестабильна социальная обстановка в России. Как сильны экстремистские настроения и чувства большевистского реванша. Если бы не наш жесткий курс, устанавливающий «вертикаль власти», если бы не наши меры по подавлению излишних, провоцирующих революцию свобод, не исключено, что шестая часть суши снова будет покрашена в красный цвет большевизма.

С этими словами он покинул носовую палубу, строгий, непроницаемый, сопровождаемый десятками вопрошающих глаз.

Закрылся в каюте. Сел на кровать среди телефонов правительственной связи. Его грудь вдруг стала содрогаться от сухих рыданий. Его колотило, бил страшный озноб. Упал лицом в подушку и рыдал без слез, страшно, по-звериному вскрикивая.

Успокаивался понемногу. Сидел, опустошенный, постаревший на тысячу лет, и все такой же бессмертный, бездетный. И кто-то таинственный, витавший над ним, беззвучно повторял молитву на исход его грешной души:

Среди ветвей березы белой,

С лазурной вровень высотой,

Рукою детской, неумелой,

Воздет скворечник золотой.

Растерзанное тело юноши замотали в брезент и унесли. Матросы из брандспойта окатывали палубу, смывая кровь. Зрители, обсуждая случившееся, понемногу разошлись. Кто в бар, пропустить рюмку крепкого. Кто в биллиардную или в апартаменты для игры в покер. А кто в кинозал, где показывали новый фильм Никиты Михалкова по сценарию Пелевина: «Деникин и пустота». Корабль плыл среди озаренной при-' роды, которая оставалась равнодушной к случившемуся.

На палубе оставались Луиза Кипчак и Франц Малютка. Красавица продолжала держать в руках зеркальце, усыпанное бриллиантами, когда-то принадлежавшее Марии Антуанетте.

— Как это ужасно! — горько восклицала Луиза Кипчак.

— Да, дорогая, на это невозможно было смотреть, — соглашался с нею огорченный Франц Малютка.

— Это чудовищно! Я этого не переживу!

— Я предлагал тебе уйти. Жалею, что не настоял.

— Идиот! — красавица раздраженно набросилась на суженого. — Ты решил, что мне жалко этого мерзкого щенка? Думаешь, я сожалею о нем?

— А о чем же, моя дорогая? — опешил Малютка.

— А в том, что я в зеркальце разглядела на моем лбу первую морщинку. Ты видишь?

— Не вижу. — Малютка вглядывался в белоснежное чело своей возлюбленной, которое столько раз целовал, теряя рассудок.

— Да вот же, вот же! — Луиза вновь смотрелась в зеркальце казненной королевы. — Вот морщинка! — Луиза пальчиком провела между золотистых бровей, и Малютка углядел едва различимую черточку, которая становилась видной лишь тогда, когда обладательница прекрасных бровей сердито их хмурила.

— Ерунда! — засмеялся Франц Малютка. — Такие морщинки называются мимическими. Когда человек умный и много думает, он сдвигает брови, и возникает такая линия. Я знал одного мужика, который придумывал схемы увода денег от налогов. У него была морщина от задницы, через всю спину, по черепу, между бровей, по всей морде, груди, животу до самых яиц, которые сдвигались, когда он морщил лоб. Так что, дорогая, не печалься: в России в год исчезает по миллиону народа, а ты по пустякам расстраиваешься.

— Идиот! Моя морщинка дороже миллиона дебилов, которые только и умеют, что выклянчивать у Зурабова даровой аспирин, бранить мою телепрограмму «Взасос», называть меня «богатой сучкой» и ходить с красной тряпкой на демонстрации. Да пусть они все перемрут, если после этого исчезнет моя морщинка!

Мимо них проходил прокурор Грустинов, полный, откормленный, чем-то напоминавший розового поросенка.

— Дорогая, — Малютка старался быть нежным, чувствуя, что его любимая по-настоящему несчастна и близка к рыданиям. — Ты прекрасна. Твоя морщинка делает тебя еще краше. Ты мне дорога еще больше. У тебя под мышкой появилась еще одна замечательная морщинка, которая делает тебя неотразимой. Хочешь, закажу скульптору Церетели памятник твоей морщинке? Не той, что на лбу, а той, что под мышкой?

— Придумал тоже. Он изваяет скульптуру, которая будет видна за сто километров. В народе ее назовут «озоновая дыра» или «церетелева пустота». И мне придется иммигрировать из России.

На глазах Луизы Кипчак появились слезы. Франц Малютка бросился их вытирать. Мимо проходил кутюрье Словозайцев.

— В чем дело, господа?

— Да вот, видишь, у нее объявилась морщинка, и она, не дай бог, повесится, — объяснял Франц Малютка.

— Морщинка? — Модельер внимательно взглянул на чело красавицы. — Для женщины, которая прекрасней всех актрис Голливуда и может претендовать на титул «Мисс Вселенная», — это кажется трагедией. Но зачем существуем мы, стилисты и модельеры, создатели высокой моды и неувядаемой красоты?

— Вы можете мне помочь? — загорелась надеждой Луиза Кипчак. — Вы не знаете, но моя добрая мама удушила моего милого папу подушкой, когда тот, вернувшись из военно-морского училища, где танцевал котильон с молодыми курсантами, посмотрел на нее при свете нашей хрустальной люстры и сказал: «Ты, моя прелесть, похожа на древесный морщинистый гриб». Вы действительно мне поможете?

— Не сегодня, но через день, когда мы пристанем к берегу. Сегодня же я приглашаю вас на конкурс, где мои манекенщицы станут разыгрывать титул «Мисс Бродская». Вы получите удовольствие.

— Непременно придем, — с благодарностью откликнулась Луиза Кипчак.

Словозайцев галантно раскланялся и удалился, слегка поигрывая бедрами.

— Он очень мил, — глядя вслед кутюрье, сказала Луиза Кипчак.

— Не нахожу, — ревниво отозвался Малютка. — У него между ног — игольное ушко, сквозь которое он протащил своего верблюда, сточив при этом два его горба. Вряд ли после этого он может считаться мужчиной.

— Не говори гадостей, — оборвала его суженая. — Пойдем лучше в номер. Мои морщинки нуждаются в том, чтобы их помассировали.

Есаул приходил в себя после охватившей его истерики, давшей выход накопившейся усталости, не исчезавшей тревоги, громадного напряжения, связанных с реализацией «плана». Незримая точка на водной поверхности, в которую спешил теплоход, приближалась, и вместе с ней приближалась минута молниеносных решительных действий. Но временами решимость его оставляла. Закрадывались сомнения, на верном ли он пути, будут ли его грозные, сверхчеловеческие поступки способствовать благу России. Оставалась надежда на долгожданную встречу с престарелым схимником, отцом Евлампием, духовником и наставником, завершавшим свой многотрудный подвижнический век в отдаленной обители, — в монастыре, что, окруженный озерными водами, возносил купола среди бескрайних сияний севера.