— Отец отзывался о нем очень уважительно.

— Уилл был для меня куда лучшим отцом, чем родной. Его я тоже не смог спасти.

Мужчины помолчали, потом Тунис сглотнул и сказал:

— Кое-что ты все-таки можешь для меня сделать, Ретт. Не хочу, чтобы они надо мной творили то, что собираются. Мне нужно… нужно… Застрели меня.

Тунис отер губы, словно очищая от слетевших с них слов. А потом вдруг улыбнулся нервной, сияющей улыбкой и быстро заговорил, боясь не успеть досказать до конца:

— Помнишь, как мальчишками мы взяли отцовский ялик и отправились в Бофор? Ну и влетело же мне потом от отца! Но дело того стоило: лишь мы с тобой да ветер, гнавший нас вперед. Никогда потом не видал я такого голубого неба.

Ретт, если хоть раз в жизни человеку удается увидеть небо такой голубизны — значит, стоило жить.

Люди возле здания суда округа Клейтон, превратившиеся тем вечером в зверей, были прежде солдатами, что убивали сами и теряли убитых друзей, сражавшихся с ними бок о бок. Они привыкли к смерти. Сегодня настал черед ниггера, завтра может прийти и их час.

Если прежде, до войны, респектабельные джентльмены, добропорядочные граждане, сами и не «навещали» хижины рабов, чтобы насладиться негритяночкой, то знавали тех, кто не прочь был этим заняться. Теперь, униженные поражением и страшась будущего, эти люди не могли себе представить, чтобы чернокожим не хотелось сделать с белыми женщинами того же, что они проделывали с черными.

Услышав выстрел — негромкий, словно из игрушечного ружья, — Арчи сразу понял, что произошло.

— Проклятье, — сказал он, — Погодите минуту.

И быстро доковылял до камеры, где на каменном полу лежал мертвый Тунис Бонно.

Пламя спички, которую Ретт Батлер зажег, чтобы закурить сигару, дрожало.

— Черт побери, Батлер. — Арчи пнул дверь камеры, — Черт вас побери совсем, Ретт Батлер! Зачем?!

Ретт Батлер сказал:

— Этот ниггер проявил непочтение к белой женщине.

Толпа достигла камеры: запах немытых тел и перегара, замешанный на ярости. Лысеющий мужчина средних лет пнул голову Туниса, потом еще раз и еще.

— Проклятый ниггер!

Седобородый старик негодовал:

— Мертвый никому уроком не послужит! Мертвый ниггер — где ж тут пример?

Многие поглядывали искоса на Ретта, словно волки, что кружат у костра, не решаясь подступиться. Он сжимал рукоять револьвера в кармане сюртука.

Гомон и бормотание прорезал решительный голос Арчи Флитта:

— Капитан Батлер ничего такого не имел в виду! Капитан Батлер — джентльмен. А кто знавал джентльменов хоть с толикой соображения?

— Он должен занять место ниггера, — выпалил разочарованный юнец.

— Ты что такое сказал, парень? Говоришь, мы должны повесить одного из солдат генерала Форреста? Повесить того, кто сражался бок о бок с Арчи Флиттом? Ну, сукин сын! —

Арчи сгреб парня за шиворот и швырнул в толпу.

Седобородый стоял на своем:

— Нужно задать урок!

Другой старик с отвращением махнул рукой:

— А, да пошло оно все к черту! Я опаздываю к ужину.

— Оставьте Батлера в покое. Хватает ниггеров, чтобы жечь, — Собственные слова его позабавили, и со смешком повторил: — Слыхали! «Хватает ниггеров, чтобы жечь!»

Передавая труп Туниса к выходу по коридору, мужчины щипали его за член, плевали на него. А один, с безумными глазами, обмакнул палец в вытекающую из простреленного лба Туниса кровь и сунул его в рот.

Когда все вышли, Ретт с Арчи остались в офисе шерифа вдвоем.

Арчи достал из кармана табачную плитку, всю в ворсинках, откусил от нее жвачку и засунул под верхнюю губу.

— Все те месяцы, что мы служили вместе, я всегда делал, как вы говорили. Собирал хворост для костра, поил лошадей, находил еду. Если там, где мы устраивались на ночь, было каменистое и гладкое местечко, вы расстилали свои дождевик на гладком. Я притворялся, что не замечаю вашего презрения. Видимо, вы считали меня совсем тупым. Капитан Батлер, вы спасли мне жизнь, и я был вам обязан. Теперь, капитан Батлер, мои обязательства кончились. Мы идем разными дорожками.

Арчи ушел, и Ретт привалился к грубой каменной стене, выпустив наконец револьвер. Глядя на свою дрожащую руку, он сжал и разжал пальцы. Просто рука, обычная рука, что бы она ни сотворила.

С улицы донесся хлопок и потянуло жаром — это занялся облитый керосином костер. Окна подвала засветились красным. И снова померкли, когда тело Туниса бросили в пламя.

Ретт затушил лампу и сидел в темноте за столом шерифа, пока толпа снаружи вопила и голосила, а кто-то фальшиво выводил гимн южан: «Я хочу жить и умереть в Дикси! Жить и умереть в Дикси!»

Когда вонь горящей плоти просочилась в подвал, Ретт зажег новую сигару и раскурил ее так, что кончик зарделся. Он закашлялся, его выворачивало, но Ретт упорно дымил сигарой, пока та не стала жечь пальцы.

Через некоторое время тело Туниса вытащили из огня и повесили. Потом принялись палить в воздух.

Около четырех утра луна зашла, и мужчины разбрелись по домам, где их ждали теплая постель, любимая жена и дети.

Когда Ретт вышел на улицу, уже светало. Возле костра сидели трое, передавая друг другу бутылку. То, что было прежде капитаном Тунисом Бонно — мужем Руфи, отцом Ната, другом Ретта, — болталось на ветви каштана. Оно больше походило на бревно от прошлогоднего рождественского костра, чем на человека.

Что-то блеснуло у носка сапога. Ретт наклонился и поднял оправу очков Туниса, теперь совсем без стекол.

Один из выпивох, качаясь, поднялся на ноги, чуть не рухнул в костер, но, взмахнув руками, устоял и двинулся зигзагами вдоль по улице.

На лужайку возле здания суда опустились, воркуя, голуби. На каштан сели два ворона. Один раскрыл крылья и каркнул. Второй слетел на обугленное тело и начал его клевать.

Прибыл шериф Тэлбот. Его взгляд упорно избегал качающегося тела на дереве.

— Доброе утро, Батлер. Я так понимаю, вы убили моего заключенного.

— Да.

— Ну, не утверждаю, что не попросил бы о том же, будь я на его месте, но это не меняет фактов.

— Факты остаются фактами.

— Верно, сэр. Вы убили негра, находившегося под моей опекой, поэтому я должен арестовать вас и заключить под стражу до прибытия «синепузых». Я приму ваш револьвер, сэр. Надеюсь, вы не возражаете. Я должен выполнять свою работу.

Они сидели на ступенях здания суда, когда на главной улице Джонсборо показался патруль федеральной кавалерии. Капитан кавалеристов спешился, встряхнул затекшие ноги и помассировал ягодицы. Затем бросил взгляд на обугленное тело на суку, некогда бывшее человеком. Его подчиненные ослабили подпругу лошадям и пустили их пастись на лужайке. Не обращая внимания на спящих пьяных, один из кавалеристов раздул костер. На лице капитана застыло скорбное выражение ветерана, которому против его воли поручили выполнить неприятный долг. Он кивнул шерифу.