Руби сделалась молчаливой. Ее ничто не интересовало, она словно безвольно проплывала через семестр. Чем дальше это заходило, тем тревожнее мне становилось. Я пыталась вытащить ее из этого. Это было все равно что карабкаться на обрыв, но я не могла ни за что зацепиться, и к началу зимы наша дружба потускнела, разговоры сделались скучными и усталыми. Я не знала, что сказать, поэтому молчала. Это беспокоило ее – та неловкость, которую я создавала.

Я знала, что это неправильно. Неправильность грызла меня изнутри. Джон хотя бы не прибегал к рукоприкладству – по крайней мере пока. Но это было едва ли не более жестоко: то, как он при помощи слов подтачивал ее волю, манипулировал ею, заставлял подчиниться. Он ломал ее.

Макс знал, что что-то не так, но мы не разговаривали об этом. Мы никогда не признавались в том, что нам известно одно и то же. Когда я задавала вопросы, он отмалчивался.

Я знала, что Макс не смог бы помочь, даже если б захотел. Никто не был таким сильным, как я. Я была единственной, кто мог справиться с этой ношей.

* * *

Мне снилось, что я волчица. Я блуждала по лесам, окружающим Хоторн, удовлетворяя свои основные инстинкты. Лучше всего мне было, когда я находилась одна. Это касалось моих нужд, а у меня была только одна нужда. Выжить.

Но потом появился Хейл, который называл меня по имени:

– Малин.

Я посмотрела на него своими волчьими глазами.

– Я тебя звал, – произнес он.

– Я тебя не слышала, – ответила я.

– Что происходит?

– Я читаю.

– Читаешь что?

Я посмотрела вниз, но мои пальцы уже давно превратились в лапы – когтистые, поросшие шерстью. Передо мной стоял Белый Клык.

– Ты готовилась к экзамену? – спросил он.

– Да.

– Ты перечитала стихотворение Цветаевой? Оно будет в программе.

– Нет.

– Ты помнишь, о чем оно?

– Да.

– Что ты собираешься делать?

Он улегся на землю и свернулся передо мной. Мне это нравилось. Я хотела, чтобы он так и лежал. Я прижала голову к его груди. Он был так близко, его морда была всего в нескольких дюймах от моей. Я видела, как шевелятся его губы, но не слышала ни звука. Он говорил, но его слова не доносились до меня.

– Что? – спросила я. – Я тебя не слышу.

Он стал кричать, но я по-прежнему не слышала его. Я крикнула в ответ:

– Я ТЕБЯ НЕ СЛЫШУ!

А потом, словно кто-то включил звук, его голос прогремел у меня над ухом:

– ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ ДЕЛАТЬ?

* * *

Другой сон.

Я была дома, сидела на лужайке перед крыльцом вместе с Бо, гладя кончиками пальцев его шелковистые уши. Он тыкался носом мне в ладонь, лизал основание большого пальца.

Я услышала голос Руби, поэтому встала и огляделась по сторонам, но никого не было. Ни соседей, ни проезжающих мимо машин. Потом раздался приглушенный всхлип – так она плакала, когда утыкалась лицом в подушку, – и он звучал так, словно доносился от дерева на подъездной дорожке. Я пошла туда, Бо вертелся у моих ног. Дерево было покрыто сброшенными оболочками цикад, их прозрачные чехольчики усеивали ствол. Я подошла ближе, и плач сделался громче. Руби была внутри дерева. Или это была моя мать? Я не могла различить их. Я слышала голоса их обеих, они за что-то оправдывались, но я не могла разобрать слов. Я прижалась ухом к шершавой коре. А потом мои ноги вросли в траву, и я не могла уйти. Я была вынуждена стоять и слушать их приглушенные голоса. Посмотрела вниз, но Бо исчез, и что-то хрустнуло и сломалось у меня внутри, и тогда прозвучал сигнал будильника.

И едва это началось, я не смогла это остановить.

Техас, 1997 год

В то утро Леви был необычайно милым. Он уже давно не был милым, и я радовалась, что мой брат вернулся. Но одновременно я была настроена скептически, поэтому внимательно следила за ним. Мы вместе ели вафли, и когда я попросила у матери сиропа, Леви сам встал и достал его из холодильника. Эту подробность я лучше всего запомнила из событий того утра. Липкий сироп на моих пальцах, сладость, запекшаяся в уголках моих губ.

Мама спешила, она опаздывала. Она всегда опаздывала. Никак не могла найти свои ключи и бормотала что-то себе под нос, пока мы в молчании завтракали.

– Дети, – спросила нас мама, – вы не видели мои ключи?

– Нет, извини, – ответила я.

Леви нежно улыбнулся ей и помотал головой.

– Хочешь еще сока? – спросил он у меня.

Наполняя мою чашку, брат хитро ухмыльнулся, как будто у него была какая-то тайна, которую он не говорил мне. Я все еще злилась на него за то, что он так разговаривал с нашей матерью и расстраивал ее, поэтому даже не стала спрашивать, что он скрывает, хотя мне и хотелось знать, о чем он думает.

– Ладно, – сказала мать, – наверное, вызову такси.

Она стояла, уперев руки в бока, и обводила взглядом поверхности кухонной стойки и столика.

– Хорошая идея, – отозвался Леви и встал, чтобы помыть свою тарелку. Он никогда раньше не мыл посуду.

Почти все утро я старательно избегала Леви. Мы с Бо плавали в бассейне, пока Лейн загорала в шезлонге на лужайке.

После полудня я пробралась в прохладную кухню за фруктовым мороженым. Открыв морозильник, стала рыться в ящике в поисках своего любимого вкуса – клубничного. Сидя на полу рядом с Бо, я обсасывала с мороженого цветную глазурь, изо всех сил стараясь не запустить в нее зубы.

В дверях появился Леви.

– Угадай, что я нашел? – спросил он.

На его лице снова была та ухмылка. Мне она не нравилась. Я не обратила на него внимания, но ему было плевать. Он сунул что-то почти мне в лицо. Я подняла взгляд на то, что он держал в руке. Серебристые ключи, привешенные к миниатюрной Эйфелевой башне. Прошлым летом мы всей семьей ездили в Париж, и почти всю поездку родители занимались тем, что развлекали Леви. Он не любил уезжать из дома.

– Где ты это нашел? – спросила я.

– В прихожей, – сказал он, бросая их на стойку.

– Но мы никогда не заходим в прихожую.

Мы всегда пользовались гаражной дверью. Прихожая была странной частью дома – формальной частью, через которую приходили и уходили только гости.

– Не знаю, – ответил брат. – Но она будет ужасно рада, когда узнает, что я нашел их для нее.

Я положила мороженое на свое колено, и сладкая растаявшая жижица закапала на пол. Я изучала Леви – его выверенные движения и невероятное чувство самоуверенности. Что-то было не так. Он был слишком доволен собой.