— Платить не пришлось, — ответил он. — В лавке никого не было. — На лице его появилась мрачная усмешка.

— Теперь, кажется, все затихли, — заметил я.

А Томмазо сказал:

— Верно, мертвые не кричат.

Вот и наступил вечер. Еще днем я наглухо закрыла ставни, в тщетной попытке избавиться от доносившегося снизу шума. И теперь вновь распахнула их, надеясь услышать плеск морских волн.

Через час слуга спросил меня, не желаю ли я посетить полуночную мессу. Владелец дома оказался крайне набожным и полагал, что никого, даже узников, нельзя лишать возможности общения со Всевышним. Я не заглядывала в церковь с детства, но не раздумывая согласилась, благодаря судьбу за этот слабый проблеск свободы.

Я шла к церкви следом за хозяйской семьей, впереди слуг, а за ними следовали гвардейцы Чезаре. Город почти затих, хотя, проходя мимо госпиталя, я услышала стоны раненых, да иногда улицы оглашались храпом пьяных солдат, завалившихся спать прямо на скамьях перед входом в дома.

Последний раз я заходила в церковь в Урбино; тамошний неф вечно заполняли шлюхи, сплетники и ростовщики. Здесь, однако, я никого не заметила, лишь из пары исповедален доносилось тихое бормотание грешников. Я подумала обо всем, в чем могла бы сейчас исповедаться, и внезапно мне захотелось покаяться в грехах, но нет… одно их перечисление могло бы затянуться на целую ночь. Поэтому я смиренно прошла за набожным семейством к ряду скамей в задней части храма и с удивлением обнаружила, что предыдущий ряд полностью занят. Неужели жители Сенигаллии так религиозны?

Правда приоткрылась мне лишь тогда, когда во время латинской мессы люди начали рыдать. Потом священник упомянул о «наших утратах», и я поняла, что мы собрались здесь оплакать недавно умерших, помолиться об их душах. Опустившись на колени, я закрыла глаза. Я молилась за душу потерянного мной сегодня ребенка и умоляла Господа не дать умереть его отцу.

— Господи, спаси и сохрани жизнь Леонардо, — прошептала я, — и я всецело посвящу свою жизнь Тебе, никогда больше не попрошу Тебя ни о чем.

Когда я вновь открыла глаза, алтарное распятие озарилось странным ослепительным светом. Серебряную голову Христа окружил яркий золотистый ореол. Уж не ответ ли это на мои молитвы?..

Церковный колокол пробил двенадцать раз. Мой год завершился… кровавым триумфом. Annus mirabilis.[42]Да, год завершился моей победой.

Я отпустил верных слуг. Велел им отправиться в таверну и там напиться, а потом развлечься со шлюхами. Они просили меня отправиться вместе с ними, но я отказался. Мне предстояло еще решить много дел.

Меня волновало будущее, как обычно я заранее строил планы. Я отправил курьеров в Рим, Флоренцию, Венецию и Францию. Отправил гонцов также в Мантую, Феррару, Перуджу и Болонью.

Послания возвещали, что предатели схвачены. Послания сообщали, что они планировали убить меня. Послания предупреждали — НЕЛЬЗЯ ГНЕВИТЬ БОРДЖИА.

Призвав Макиавелли, я поведал ему историю. Он поздравил меня:

— Мастерская операция, мой господин. Идеально устроенная ловушка.

— Я же говорил вам, Никколо, что проучу их, наших врагов. Мои — схвачены, а ваши — пришли в смятение. Теперь, когда Синьория узнает, как я поступаю с врагами… может, они предпочтут стать моими друзьями?

После ухода посланника я подошел к окну. Вгляделся во тьму, скрывавшую громадный, незримый мир, ожидающий завоевания. Я ощущал себя богом. Я чувствовал себя новоявленным Цезарем. Ощущал себя покорителем горной вершины.

Я отправился в крепость. Спустился в темницу. Паоло увидел меня. Сотрясая прутья решетки, он визгливо завопил:

— Вы же дали мне обещание!

Я приблизился к его камере. Приложил палец к губам, утихомиривая его ярость. Потом провел пальцем по горлу. Его отчаянный крик тут же оборвался.

Мне хотелось повидать Вителлодзо. Факельное пламя высветило оставленные слезами полосы.

— Позвольте мне встретиться с его святейшеством, — взмолился он. — Пусть ваш отец дарует мне прощение за грехи.

— Вот уж не догадывался, Вителлодзо, что вы настолько религиозны, — рассмеявшись, заметил я. — Эй, Микелотто, вы знали о набожности Вителлодзо?

— Нет, — покачав головой, отозвался тот. — Зато я знал, что он вел себя как мерзкий развратник.

Он приготовил бритву. Достал кочергу. Достал клещи, молоток и гвозди.

— Дайте-ка мне ваш список, Вителлодзо, — сказал я.

Он недоуменно уставился на меня.

— Ваш мстительный список с именами будущих мертвецов. Тот, что вы таскали в кармане плаща.

Его взгляд помрачнел. Он молча протянул мне заветный листок бумаги.

Я увидел там имя Макиавелли. Увидел имя Содерини. Увидел и свое собственное имя. Усмехнулся, приписал имя Вителлодзо Вителли и, перечеркнув его, вернул владельцу.

— Прочтите мое дополнение, — предложил я.

Он смиренно ознакомился с новой записью.

— Вам чертовски повезло, Вителлодзо. Вам только что представилась редкая возможность. Вы заглянули в собственное будущее.

Здесь, в этой темнице, пропитавшейся зловонием крови, мочи и смерти, мне вдруг вспомнились слова привидевшегося во сне брата: «Даже побежденный, ты останешься победителем». После казни Паоло мир для меня стал серым и холодным, но скоро я покину его и попаду в мир иной, справедливый и прекрасный. Я вновь воссоединюсь с братом, распрощавшись навеки с тем адом, в который превратилось наше земное существование.

Я не могу назвать себя праведником, мне приходилось немало грешить. Но я менее грешен, чем человек, который вскоре предаст меня смерти. Кажется, он удивлен, что я не кричал и не молил о милости, когда его палач с изуродованной шрамом физиономией начал кромсать мое тело. Сомневаюсь, что сам Борджиа выдержал бы хоть пару минут такой боли. Но, в конце концов, мое мужество не имело никакого значения.

— Все ваше мужество, Вителлодзо, теперь бессмысленно, — глумливо начал он. — Историю пишут победители. А я расскажу, каким вы оказались трусом, и все мне поверят. Я расскажу, что вы по-бабьи рыдали и молили о пощаде. Безусловно, вашу жену и детей также ждет смерть, вскоре я завладею вашим городом. От вас на земле не останется никаких воспоминаний, разве что в кратком примечании к моей истории. Глупец. Трус. Предатель. Неудачник. Вот такая останется о вас память.

Я промолчал. К чему попусту тратить слова.

В мою камеру притащили Оливеротто, и он с ходу начал обвинять меня в том, что я обманом вовлек его в заговор. Он заявил, что все козни строил я, а сам он с самого начала отговаривал меня от измены. Я просто вздохнул, покачав головой. Неужели ему не понятно, что именно этого Борджиа и добивался? Чтобы мы начали обвинять друг друга, унижая самих себя.