— Ладно, как скажешь, — согласился Кирилин. — Доверюсь твоей интуиции. Мысль с обменом, конечно, занятная. Тут я на твоей стороне. Ну а уж дальше… посмотрим.

Выходя от коллеги, Гуров думал о том, что и у самого Стеклова, наверное, не так уж много найдется «дополнительных вопросов» к Чепракову. Кирилин, не имевший той информации, которую полковнику удалось собрать за последнюю неделю, не мог знать, что этот допрос — очередной контрудар «невидимого врага», и поэтому не понимал всей серьезности момента.

Но сам Гуров инстинктивно чувствовал, что маневр с Чепраковым задуман не просто так. Опыт с Семеновым со всей наглядностью показал, что для очередной провокации достаточно малейшей зацепки.

«Ведь они этот донос сочинили из-за пустячка одного, всего лишь из-за того, что Семенов мельком упомянул фамилию Крапивина. Так же и с Чепраковым может оказаться. Начнут наводящие вопросы задавать, он и ляпнет что-нибудь, не подумав. А уж состряпать из этого всемирный скандал — дело техники. Ну, ничего. «Наблюдателя» мы им обеспечили, авось поскромнее будут. А мы со своей стороны и сами об ответной любезности похлопочем. Им Чепраков показания даст, а нам — Семенов. Ему тоже есть что рассказать».

Лев понимал, для того чтобы этот «рассказ» шел на нужную тему, ему придется явиться на допрос самому. Кирилин, не вполне представлявший себе ситуацию, не сможет действовать в нужном ключе. А с учетом того, что Семенов уже писал жалобу, попытка допрашивать его вторично связана с определенным риском. Малейшая оплошность Гурова могла оказаться козырем в руках врага. Еще одно обращение подследственного добрый следователь Стеклов, конечно, уже не сможет оставить без внимания и скрепя сердце вынужден будет дать официальный ход делу.

Чувствуя, что все идет к развязке, Лев решил рискнуть.

«Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — решительно подумал он. — Как бы там ни повернулось, в этот раз все показания будут фиксироваться на протокол. Уж об этом я позабочусь. А когда у нас в руках будут реальные факты, тогда пускай они хоть десять доносов выдумывают. Мы найдем чем ответить».

Переговоры Кирилина со Стекловым прошли успешно. Через полчаса он позвонил Гурову и сообщил, что коллега из «смежного ведомства» на предложенные условия согласился.

— Про адвоката ты заранее не предупреждал, я надеюсь? — посчитал нелишним уточнить Гуров.

— Обижаешь. Я что, похож на идиота?

Заверив друга, что на идиота тот ни капельки не похож, полковник поспешил в изолятор, чтобы встретить Заруцкого и, как обещал, лично представить его охране и самому Чепракову.

Возле здания СИЗО он застал большое оживление. Одновременно оттуда выводили сразу двух заключенных. Узнав в одном из них старого знакомого, Гуров с удовлетворением констатировал, что пока все идет по плану.

Объяснив охране второго заключенного, Чепракова, кто такой Павел Заруцкий и почему он должен ехать с ними, Гуров снова поехал в Управление.

Припарковавшись возле Главка, он поспешил в кабинет Кирилина.

Там шло унылое переливание из пустого в порожнее. Следователь, толком не знавший, о чем спрашивать, формулировал до крайности размытые и неконкретные вопросы, а подследственный, не понимавший этих вопросов, толком не знал, что отвечать.

Однако с появлением Гурова дело пошло веселее.

— Привет, Коля, давно не виделись, — дружески приветствовал он Семенова.

При виде полковника тот весь напрягся, насупился и съежился на стуле, как будто ожидая, что его вот-вот ударят.

— Что, совесть мучит? — подлил масла в огонь Лев. — Не чаял, что еще раз встретимся, думал, что мерзкие твои делишки втихую, безнаказанно пройдут? А? Чего молчишь? Тебе вообще известно, что бывает за ложные доносы? Это ведь не шутки, Коля. Это уголовная ответственность. А у тебя, кажется, и своего хватает. С чего это ты решил новый срок себе добавить? Понравилось в изоляторе?

Попытки расшевелить молчаливого собеседника ни к чему не вели. Нахмурившись, Семенов смотрел в пол, и на лице его не отражалось никаких эмоций. Слова, обращенные к нему, будто разбивались о непроницаемую стену, и у Гурова создавалось ощущение, что он разговаривает с глухонемым.

Поняв, что здесь требуются более сильные средства, полковник пустил в ход тяжелую артиллерию.

— Послушай, Коля. Если ты хочешь сделать вид, что язык проглотил, это, конечно, твое право. Только должен тебя предупредить — отмалчиваться не в твоих интересах. Иногда бывает полезно сказать что-то в свое оправдание. Оступился, мол, ошибся нечаянно. Больше не буду. Глядишь, и смягчатся сердца строгих следователей. Сердце, оно ведь не камень. Тем более мое. Я обиды быстро забываю. Особенно если вижу, что человек раскаивается. Ты в курсе, что в комнате для допросов, в которой мы с тобой в прошлый раз разговаривали, видеонаблюдение установлено? И звук, и изображение фиксируются. Так что все эти страшные угрозы и вымогательства, про которые ты написал в своем докладе, подтвердить, к сожалению, нечем. Даже наоборот. Если я сейчас захочу просмотреть эту запись, подтвердит она, скорее всего, обратное. Чуешь, к чему я клоню? Твой ложный донос — не просто безобидная шутка, это — уголовное преступление, которое можно доказать. А к каким печальным итогам это приведет, я тебе только что озвучил. Избежать этих итогов ты можешь только в одном случае, если постараешься объяснить свое непонятное поведение. Кто знает, может быть, у тебя какие-нибудь смягчающие обстоятельства были. Может, тебя подговорил кто-то, с правильного пути сбил. Тогда он и должен отвечать. Зачем все на тебя одного сваливать? Несправедливо.

Семенов в продолжение этого монолога все так же сосредоточенно смотрел в пол и, хотя на лице его появились некоторые признаки колебаний, все еще продолжал молчать.

Зато Кирилин смотрел на Гурова во все глаза.

Сообщение о том, что в комнате для допросов следственного изолятора установлено какое-то «видеонаблюдение», явилось для него полнейшей неожиданностью. И теперь, с изумлением глядя на полковника, он терялся в догадках, что значит этот новый «сюрприз». Обычный блеф или Гуров, с его склонностью к рискованным авантюрам, действительно перед допросом Семенова «зарядил» «жучки»?

Тем временем сам Семенов, по-видимому, взвесив в уме все «за» и «против», наконец обрел дар речи и угрюмо произнес:

— А почему я должен вам верить? Все разное говорят. Одни так, другие этак. Не разберешь.

— Эх, Коля, Коля! — отечески-снисходительно сказал Гуров. — Совсем ты, я вижу, запутался. Все тебе «говорят», всех ты слушаешь. А в итоге с каждым разом все хуже становится. И заметь — тебе хуже. Тебе, а не кому-то. Ты пойми, твое дело — не слушать, что говорят, а самому говорить. Правду, и ничего кроме правды. Вот ты на меня бумажку эту написал, разве правда там была? А? Ответь?

Семенов ничего не ответил. Лишь громко сопел, уставившись в пол.

— Вот видишь? Молчание — знак согласия. Почему, ты думаешь, бумажке твоей не дали ходу? Потому что и сам ты, и следователь твой прекрасно знали, что все это, от первого до последнего слова, — вранье. Галиматья, не выдерживающая никакой критики. И какую-то официальную процедуру из всего этого он даже затевать не стал, твой Стеклов. Позориться не захотел. Вот теперь и думай, что ты имеешь в результате. Хотел напакостить, ножку мне подставить. Надеялся, что я больше на допросы тебя вызывать не смогу. А что вышло? Вышло, что теперь я тебя не только по делу Тимашова допрашивать имею право, но и по своему собственному.