— Ничего.

И пошел дальше, в то время как третий незнакомец, повстречавшись с ним и пройдя мимо, направился к дому, взглянул на него, как первые два незнакомца, и поднялся по Почтовой улице до того места, где она пересекалась с улицей Ульм; там он нос к носу столкнулся с четвертым господином и повторил ему то, что мы слышали уже дважды:

— Ничего.

Четвертый любитель природы в свою очередь прошел мимо третьего, спустился по Почтовой улице, прошелся вдоль дома, бросил на него взгляд, как сделали его предшественники, и продолжал спускаться до коллежа Роллен, где его ждал первый любитель природы в коричневом рединготе, на которого мы уже обратили внимание читателей. Произнеся все то же слово, которое мы не будем повторять, он прошел мимо, а господин в коричневом рединготе еще полчаса продолжал расхаживать мимо дома, пока не заметил, как по улице идут вместе два человека. Тогда он пошел вниз по Почтовой улице, насвистывая каватину из «Жоконда»:

Долго я бродил по свету…

Это была по тем временам модная ария; ее по очереди повторили вполголоса все четверо гуляющих, которые до того обменялись одним и тем же словом — «ничего».

Что же касается тех двоих господ, что дали начало этому ноктюрну для пяти голосов, они остановились, как все те, за кем мы до сих пор наблюдали, напротив домика и, в отличие от двух других любителей природы, долго стояли перед дверью, переговариваясь так тихо, что господин в коричневом рединготе, который как бы невзначай прошел рядом с ними, продолжая мурлыкать свою каватину, не смог разобрать ни слова из их разговора.

Спустя несколько минут еще три человека в сопровождении четвертого (все четверо были закутаны в коричневые плащи) присоединились к двоим, стоящим перед домом.

Тот из двоих, что был выше ростом, пожал руку трем вновь прибывшим, потом шепнул на ухо каждому первую часть самаритянского слова «lamma», те проговорили в ответ вторую его часть; высокий господин вынул из кармана небольшой ключ, вставил его в замочную скважину, тихонько приотворил дверь, пропустил пятерых спутников, огляделся и вошел вслед за ними.

Он затворял дверь изнутри как раз в ту минуту, как первый и второй гуляющие показались в противоположных концах улицы; каждый не спеша подошел со своей стороны к дому, и они обменялись одним-единственным словом:

— Шесть.

После этого они пошли — каждый в свою сторону, чтобы повторить слово «шесть» другим любителям природы, которые до этого слышали и передавали дальше слово «ничего».

Не прошли они и двадцати шагов, как тот из них, что шел вниз по улице, встретил одного человека, а тот, что поднимался, увидел сразу троих; и хотя эти четверо приближались с противоположных сторон, они все вместе остановились у таинственного дома.

Как только вновь прибывшие вошли в дом, двое гуляющих снова пустились в путь, встретились и обменялись еще одним словом:

— Десять.

За два часа, то есть с половины девятого до половины одиннадцатого, четверо немногословных гуляющих насчитали шестьдесят человек, подходивших к дому небольшими группами по двое, трое, четверо, пятеро, но не больше чем по шести человек.

Было без четверти одиннадцать, когда любитель музыки, напевавший каватину из «Жоконда», запел большую арию из «Дезертира»:

Я наконец могу вздохнуть свободно…

Новый Эллевиу едва успел дойти до четвертой строфы, как к нему по Почтовой улице — со стороны Виноградного тупика и со стороны улицы Говорящего колодца — подошли семеро человек; он обратился к ним с вопросом:

— Сколько их было?

— Шестьдесят, — без запинки отвечали те.

— Все верно, — подтвердил певец и, как генерал, отдающий приказ, прибавил: — Всем слушать!

Те, к кому этот приказ относился, молча подошли ближе.

Человек в коричневом рединготе продолжал:

— Ты, Мотылек, встанешь за дом; Карманьоль следит за правым крылом; Ветрогон будет сторожить у левого крыла. Овсюг и остальные будут при мне. Вы внимательно осмотрели окрестности?

— Да, — ответили все семеро в один голос.

— Оружие у всех есть?

— Так точно.

— Все готовы?

— Готовы на все.

— Ты знаешь, что должен делать, Карманьоль?

— Да, — прозвучал голос провансальца.

— А ты, Ветрогон, получил инструкции?

— Да, — прозвучал голос нормандца.

— Кирка при тебе, Карманьоль?

— При мне.

— Скобы у тебя, Ветрогон?

— У меня.

— Тогда расходимся на время — за дело, да поживее!

Три человека исчезли в одно мгновение: Мотылек и Ветрогон недаром носили свои клички, а Карманьоль не взял ее только потому, что гордился своей фамилией.

— А мы с тобой, Овсюг, — продолжал командир небольшого отряда, — погуляем как добрые друзья и поболтаем словно мирные горожане.

И любитель природы, он же певец, он же человек, жаждавший поболтать, словно мирный горожанин, зачерпнул щепотку табаку из табакерки в стиле рококо, протер очки кончиком шейного платка, снова осторожно водрузил их на нос, сунул руки в карманы касторового редингота и двинулся в обход.

Прогулка продолжалась недолго. Командир отряда свернул на улицу Говорящего колодца, встал так, чтобы не терять из виду таинственный дом, знаком приказал своим подчиненным рассредоточиться и укрыться неподалеку, а при себе оставил только одного из своих спутников: длинного, тощего, бледного, косоглазого — настоящий скелет хорька с головой Базиля.

— Теперь дело за нами, а, Овсюг?

— Приказывайте, господин Жакаль, — откликнулся полицейский.

— Это ты раскрыл заговор, — продолжал г-н Жакаль, — и будет справедливо, если именно тебе я поручу собрать все сливки с этого дела. Как же ты пронюхал-то? Расскажи, только покороче!

— Дело было так, господин Жакаль. Как вы, должно быть, знаете, я всегда исповедовал религиозные принципы.

— Нет, этого я не знал.

— Ох, сударь, значит, я понапрасну терял время?

— Нет, раз ты кое-что обнаружил… Что именно? Этого я пока не знаю. Но само собой разумеется, что шестьдесят человек не будут собираться на Почтовой улице в одном и том же доме из-за ерунды!

— Однако я в отчаянии: неужели вы не поверите в мои религиозные принципы, господин инспектор?

— Иди ты к черту со своими принципами!

— Но, господин Жакаль…

— Какое отношение они имеют, я тебя спрашиваю, к интересующему нас делу?