Вынырнув, я оказываюсь у самого борта спасательного катера. Задираю голову вверх, чтобы выразить все свои чувства, и вижу как раз того, кого надо. Над бортом возвышается Коля Львович в темном костюме, поверх которого надет оранжевый спасательный жилет.

– Сергей Павлович! – кричит он. – Тут у меня Зельман, крымский губернатор. У него секретное сообщение. Очень важное. Может, подниметесь на борт?

– Зельман?! – Мое недовольство прерванным купанием проходит. К Зельману, низкорослому крымско-татарскому еврею, я отношусь хорошо, хотя встречался с ним всего раз пять. – Ладно! – говорю. – Давай трап!

Белый пластиковый трап спускается в воду. Я поднимаюсь на борт. Тут же и Зельман с большим полотенцем в руках. Пока я заматываю полотенце вокруг бедер, Коля Львович наливает в стакан-тамблер виски. Протягивает мне.

– А лед где? – спрашиваю я.

– Так вы же только что из холода!

– Лед где? – повторяю я.

Коля Львович кивает, бегом спускается вниз, в каюту. Возвращается с пластиковой формой для льда, только что вытащенной из морозильника. Я сам выламываю из формы фигурный лед и, только бросив два куска в стакан, замечаю, что форма у этих кусочков какая-то странная. Уж очень они похожи на миниатюрные человеческие головки. Я выламываю еще один кусочек из формы, кручу его в руках. Точно! Это ледяной бюстик!

– Кто это? – спрашиваю у Коли Львовича.

– Грушевский. Первый президент Украины, – отвечает он.

– Первым был Кравчук!

– В новой Украине был Кравчук, а в старой – Грушевский, – объясняет он.

В зеленых глазах Зельмана возникает искра любопытства. Он протягивает ладонь, и я опускаю в нее уже начавший таять ледяной микробюстик Грушевского. Зельман подносит его к глазам.

– Вот он какой был, – говорит задумчиво.

– Да не был он таким! – Я машу рукой и отпиваю холодного виски. – Так что ты хотел рассказать?

Лицо Зельмана приобретает выражение беспокойства.

– Россия туннель роет под проливом. К Керчи.

– Откуда знаешь?

– А они этого и не скрывают. На их берегу все заборами обнесено, много техники и охраны. К нам один из их рабочих перебежал, он сам украинец по происхождению. Рассказал, что видел планы туннеля. Сказал, что два туннельных комбайна уже разгрузили. Кстати, проект туннеля слизан с проекта туннеля под Ла-Маншем, ну, между Францией и Англией.

– А нам Россия ничего не сообщала об этой стройке? – Я перевожу взгляд на Колю Львовича.

– Нет! Наоборот.

– Что наоборот?

– Мы седьмой год согласовываем с Россией проект строительства моста с двумя разводными секциями для прохода судов. А про туннель речь никогда не шла.

– Ну так придумай что-нибудь, а то действительно – вылезут они на нашей территории и скажут: «Ну вот, мы снова вместе!»

– Я думаю, – кивнул Львович. – Уже есть некоторые наработки.

– Вечером доложишь! Кстати, как там с диваном? Нашли?

Коля Львович враз никнет. Губы поджал и отрицательно машет головой.

– Ладно, – вздыхаю я. – Наливай еще и поворачивай к берегу! А то Майя начнет волноваться.

Приятно булькает виски. Коля Львович по моей настоятельной просьбе наливает и себе. Зельман пьет пепси-колу. Он недавно принял ислам и на первых порах исполняет все заповеди Корана. Хотя, кажется, в Коране нет ни слова о виски.

Киев. 8 марта 1992 года.

У кого-то сегодня Международный женский день, а у нас с мамой праздник особенный, куда значительнее. Вчера у меня в паспорте появилась новая прописка. Теперь я официально прописан в комнате Давида Исааковича. Правда, ради этого пришлось попотеть. Оказалось, что покойник еще при жизни должен был написать заявление с просьбой о том, чтобы меня у него прописали. В конце концов, он и написал. Написал моим почерком.

– Да старайся же ты! – висела над моей головой мать, пока я выводил уже в третий раз короткий текст заявления в паспортный отдел ЖЭКа. – Он же старенький был, вот и ты пиши как бы дрожащей рукой и не делай буквы такими круглыми! Ты же не первоклассник!

А за окном лил дождь, иногда сменявшийся мокрым снегом. Погода была премерзкая. Никто не звонил. В парадном пахло кошачьей мочой, и мать жаловалась на соседскую сиамскую кошку, обвиняя ее в том, что она избрала наш половичок перед дверью для того, чтобы справлять свою малую естественную нужду.

Вот и сегодня утром, когда я вышел из дому, в нос ударил этот специфический кошачий запах. Но у меня насморк. Запахи меня не раздражают, я их чувствую как бы в приглушенных тонах.

Под гастрономом развернулась праздничная торговля цветами. Я за ними и вышел, кстати. Надо бы маму отблагодарить, не все же ее огорчать своим независимым поведением. Да и она, кажется, совсем не против, чтобы я съехал куда-нибудь подальше.

– Почем тюльпаны? – спрашиваю.

– Триста купонов.

– Букет?

– Штучка!

Девушка, продающая цветы, тоже оказывается «штучкой».

– А с праздником вас! – говорю я. – Может, скидочку дадите?

– А ты приди под конец дня, тогда, может, и дам! – говорит она игриво, но игривость у нее какая-то грубоватая. И сама она при ближайшем рассмотрении кажется мне типичной лимитчицей, которых тут рядом, по общежитиям, сотни живут. Золотая цепочка на шее, кулончик из янтаря поверх свитера между хвостами цветастого цыганского платка.

– Ладно, давай три штуки! – сдаюсь я.

И отсчитываю девятьсот купоно-карбованцев.

Теперь у меня в руке букет, завернутый в газету «Вечерний Киев», а в кармане достаточно денег на баночку икры и коробку конфет. Родителей надо хоть иногда любить. Особенно, когда родитель один-одинешенек и действительно беспокоится о своем вечном недоросле!

Мать тронута. Она чуть не плачет.

А я вдруг ощущаю особый душевный подъем. Мне хочется быть еще лучше, еще заботливее, еще благодарнее. И я начинаю чистить картошку. Я знаю, как это делать. Я тысячу раз заставал мать за этим занятием. Кстати, чистка картошки ее здорово успокаивает, она на нее как медитация на йогов действует.

Цюрих. 28 октября 2004 года. Утро.

Кто-то нежно тормошит меня за плечо. Я отрываюсь от сна, в котором пытаюсь спуститься вниз по зимнему Андреевскому спуску. Открываю глаза.

Надо мной стоит незнакомая женщина в белом халате с коротко остриженными каштановыми волосами. Из ее нагрудного кармашка свисают часики-медалька. На лице искусственная свежесть. Ее карие глаза смотрят на меня требовательно и одновременно равнодушно.