– Битте, штейен зи ауф! – говорит она.

Я опускаю ноги на пол. Чувствую, что что-то не так. Опускаю туда же и свой все еще сонный взгляд. Так и есть. На ногах только носки. А где же мои дорогие туфли?

Я прохожусь взглядом по комнате. В носу застрял невидимой занозой знакомый сладковато-мятный запах.

– Вас ист лос? – спрашивает женщина.

А я поднимаюсь на ноги. Нагибаюсь и заглядываю под диван. Замечаю несколько мокрых следов от корабельной швабры. Сладковато-мятный запах больше не удивляет меня. Видимо, как раз перед моим пробуждением снова приходила сюда китайско-таиландская уборщица.

А вот и мои туфли! Они стоят аккуратно в углу комнаты справа от окна. Я быстро обуваюсь. Теперь я готов слушать эту женщину в белом, пусть даже и не пойму ни слова из того, что она скажет.

– Ви хабен фюр зи айне шлехте нахрихт, – произносит она медленно, глядя мне прямо в глаза, словно хочет меня загипнотизировать.

– Сорри, – говорю я. – Кайн дейч! Ду ю спик инглиш?

Она выдерживает паузу. Потом, вздохнув, говорит по-английски:

– Мне очень жаль, но мы не смогли спасти ваших детей.

До меня с трудом доходят ее слова. Может, я неправильно понял? Я прошу повторить.

Сомнения нет, я не ослышался.

– Что вы хотите сказать? – спрашиваю я, выталкивая слова сквозь спазмом сжатое горло. Мне становится трудно дышать.

– Ваши дети родились в четыре утра. Мы сразу перевели их в реанимацию. У них были проблемы с дыханием и сердцем. Мы сделали все возможное. К сожалению, иногда медицина оказывается бессильной.

Я оглядываюсь по сторонам. Пытаюсь понять: я стою или сижу? Внезапное отсутствие ощущения тела пугает меня. Все-таки я сижу.

Я поднимаюсь на ноги. Теперь я выше ее на голову.

– Сорри, ай донт андерстенд, – говорю я. Голос мой звучит хрипло и негромко.

Она терпеливо повторяет уже сказанные фразы о том, что медицина иногда бессильна, о проблемах с дыханием и с сердцем.

– Кто родился? – перебиваю ее.

– Мальчик и девочка, – отвечает женщина в халате.

– Они умерли? – Мой голос сам переходит на шепот. Мой голос боится слов «смерть» и «умерли».

Женщина без слов кивает, и в этом кивке я, наконец, вижу присутствие сочувствия. Ее профессиональная отстраненность, ее умение владеть собой, сообщая плохие вести, исчезают. Она смотрит на меня влажными от слез карими глазами. Смотрит и молчит.

– Мальчик и девочка, – повторяю я шепотом. И словно проваливаюсь куда-то вниз, откуда эта женщина в белом халате кажется большим каменным великаном.

Я проваливаюсь все глубже и глубже. Успеваю еще увидеть, как она приподнимает навстречу взгляду циферблат своих свисающих из нагрудного карманчика часиков.

И все. Она исчезает. Все вокруг становится большим и начинает двигаться. Все двигается навстречу мне. И я, кажется, тоже куда-то движусь. Мне жарко. Гудят ноги, быстро уставшие от ходьбы в неудобной обуви. Я куда-то иду. Я вижу звуки, я вижу гудение проносящихся мимо машин и автобусов. Оно серого цвета. А вот где-то рядом желтой птицей пронесся звонкий голос девушки-подростка, кричавшей что-то и махавшей рукой своей подруге, остановившейся на другой стороне улицы.

Я словно нахожусь в детской трубке-калейдоскопе. Мы все в ней, внутри. И кто-то то и дело встряхивает ее, отчего и я, и все вокруг вдруг меняет свою позу, свое положение. И мы все замираем, пока на нас смотрит сверху любознательный детский глаз. Я не думаю о том, что благодаря зеркальным полоскам внутри трубки-калейдоскопа этот глаз видит меня как повторяющийся в цветном орнаменте кусочек мозаики. Я не думаю вообще. Я больше не умею думать. Мне все жарче и жарче. Солнце уже поднялось над озером. Откуда здесь озеро? Я оглядываюсь на ходу. Что-то щелкает в памяти. Что-то позванивает над головой. Я оглядываюсь. Вижу, как мальчишка в расклешенных до предела джинсах и в синем свитерке вытаскивает из кармана мобильник.

Справа снова глубокий провал, словно кто-то выдернул из земли дом вместе с фундаментом, а потом присыпал место песком. За песком – вода.

Я останавливаюсь. Мне так жарко, что вот-вот покатится со лба пот. И под мышками неприятно влажно. Я иду по песку. Подхожу к кромке воды. Пробую воду носком туфли. Странно, я даже через бразильскую кожу обуви чувствую, насколько приятна и прохладно-освежающа вода в озере. Я захожу сперва по колено, потом иду дальше и останавливаюсь только тогда, когда и мои плечи оказываются под водой. Холодная вода приятно ласкает шею.

Я смотрю на другой берег. Отсюда он очень плохо виден. Именно вода и мешает. Слишком много воды между мной и другим берегом.

Вода обнимает мое тело. Ей не важно, что я одет. Она чувствует и видит меня насквозь. Приятная прохлада разливается по рукам и ногам. Я словно набираю вес. Ко мне возвращается возможность чувствовать свое тело. Я поднимаю и опускаю руки. Наверно, я улыбаюсь в этот момент. Во всяком случае, мне очень нравится это ощущение вернувшегося контроля над своим телом.

Я поворачиваюсь к ближнему берегу. Смотрю на виллы и заборы между ними. Смотрю на человечка, стоящего на балконе виллы справа. Он наблюдает за мной. Его лицо отсюда не разглядишь, но он наверняка удивлен. Вокруг больше никто не купается, несмотря на яркое октябрьское солнце. Настолько яркое, что смотреть на него невозможно.

Я задираю голову к небу и пытаюсь проверить выносливость своего взгляда.

Выходить из воды тяжело. Я снова смотрю на человечка, наблюдающего за мной со своего балкона. У него теперь в руке телефон. Он, видимо, рассказывает кому-то обо мне.

«Ну рассказывай, рассказывай!» – думаю я.

И иду дальше по улице. Несмотря на усталость, на чавканье воды в туфлях, я иду быстро. Я куда-то спешу.

Крым. 31 декабря 2015 года.

Никогда не думал, что последний день года можно растянуть на столько приятных часов и минут. У меня в голове сегодня бегают особые тараканы. Я расслабился. Я далеко от Банковой, далеко от Киева. И, если честно, мне туда не хочется. Если уж суждено стать, точнее, быть президентом, то хорошо бы получить в нагрузку страну поменьше и попроще. Что-нибудь вроде Крыма. Тут все как-то по-другому, тут местная элита лебезит передо мной наивнее и искреннее. То есть они искренне боятся, что мне что-нибудь не понравится и я рыкну, махну рукой, и загремят они под фанфары в местные кутузки, следом за очередным поколением крымских мэров-взяточников и коррупционеров. Но у меня нет ни зла на эту мелкохитростную элиту, ни желания с ними воевать. Три года парламент возвращается к проекту закона о коррупции и три года не может решить: сколько должно быть категорий коррупции и за какую следует наказывать, а какая является частью бытовой культуры и данью традициям. Хрен с ними. Я за них этот закон принимать не буду!