В Омске стала единственным настоящим педагогом классического балета, много преподавала».

Маленькая женщина, худенькая — не то слово: невесомая, килограммов сорок, наверное, весу, не больше. Раз сын, позвонив ей откуда-то, удивился, что она с трудом разговаривает, будто пьяная, хотя спиртного в рот не брала. Оказалось, принимала гостей, и после их ухода остатками водки растерла себе спину, о которой, как все балетные, очень заботилась. От растирки и опьянела, настолько была субтильная. Но с характером — железным! Еще в сталинские годы к ней, позднее вздрагивавшей от всякого неосторожного слова сына насчет политики, приходили в комнату общежития какие-то женщины. Соседки шептались, что это родственницы сидельцев — тех, кому Таисия Владимировна, как и Вацлаву Яновичу, не боялась посылать в тюрьму передачи. На занятиях требовала с учеников сурово, зато через полгода те не ходили, а, идеально держа спины, порхали, и прохожие с восхищением смотрели им вслед.

Светлана Пиляева:

«Никаких „сю-сю-сю“, объятий и прочих телячьих нежностей в семье не водилось. „На щите иль со щитом?“ — спрашивала бабушка Владика, возвращавшегося после судьбоносных событий в его жизни, и на этом все заканчивалось. У матери с сыном характеры были неуступчивыми, вспыхивали баталии, и под громкое „идиот!“ Владик уходил, хлопнув дверью, в нашу комнату на другом конце общежитского коридора. Но, Боже мой, как они любили, как старались беречь друг друга! Я посетовала Владику, что не могу понять Тусю — то одно, то другое — и услышала: „Не вздумайте жить как сноха со свекровью!“ Дома она обычно была внимательной, доброй, заглядывала в глаза, когда хотела понять человека. От природы артистичная, часто рассказывала о театре, и получались мини-спектакли, смешные, особенно если учесть, что половину букв не выговаривала. В семье передавали шутку о том, как Вацлав Янович просил: „Туся, скажи ‘Вацусик’, ну, скажи!“ Произносилось что-то невероятное, но звучало пикантно.

Встретились и поженились родители Владика в Омске, где отец наконец-то смог обосноваться после своего первого лагеря. Он играл в ТЮЗе, ставил спектакли, Туся танцевала в Зеленом театре. Оттуда ее, оттанцевавшую до конца, и увезли в роддом. Позднее семья на сезон уехала работать в Таганрог. Однажды Владик там сильно заболел — у него что-то случилось с желудком. За окном соседский паренек водил прутиком по забору. Вацлав Янович вышел на улицу и попросил его: „Не надо, у нас умирает маленький мальчик, не шуми“. Разговор услышал прохожий и зашел посмотреть ребенка. Потом принес какой-то корень, который надо было строгать, заваривать и давать пить ребенку. Владик поправился, но больной желудок напоминал о себе всю жизнь. И никогда сердце…

Жили они в Омске. Вацлава Яновича забрали во второй раз, когда Туси не было дома, а он купал маленького Владика.

Туся никогда не говорила, почему они с Вацлавом Яновичем расстались. Соседки шушукались о его лагерном романе, в котором появилась дочь, намекали, что после этого романа жена не приняла вернувшегося из лагеря мужа. Он работал в театре драмы. Вынужден был поселиться в том же общежитии, что и его прежняя семья, дверь в дверь с ними, и это было для них всех большим испытанием. Когда Вацлав Янович уехал с новой женой, режиссером Ривой Левите, в Саратов, Владька, подросток, сбежал к нему, но вскоре вернулся домой.

Он рассказывал, что перед получением паспорта долго тренировал руку, чтобы расписываться как отец. Мечтал о костюме песочного цвета и голубой рубашке — как у Вацлава Яновича».

Голубую рубашку потом себе купил, а песочным костюмом не обзавелся: денег всегда не хватало. А так хотел носить на себе хоть отблеск папиного облика! Тем более что подростком время от времени ловил краем уха: «На Вацлава совсем не похож, похож на Тусю». Глазами Владик действительно напоминал мать («и у обоих был — взгляд!»), но когда уже играл на сцене, сидевшая в зале Светлана как-то услышала позади себя сдавленное оханье: некая дама решила, что вышел Дворжецкий-старший.

Светлана Пиляева:

«Еще школьником Владик играл в любительском театре Ленского в сценах из „Евгения Онегина“. Но об актерской жизни не мечтал, может, оттого, что неплохо знал ее изнутри: все детство провел за кулисами, и общежитие их было населено людьми театра. В Саратове влюбился в девочку, Наташу, которая решила учиться на врача, и поэтому или нет, но когда вернулся в Омск, поступил в медицинское училище. Владику медицина очень подходила: он был внимательный, выдержанный — если нервничал, ничем, кроме как ходящими желваками и испариной на лбу, это не проявлялось. Как-то я проходила по коридору нашего общежития и увидела в приоткрытую дверь одной из комнат соседку — она сидела в кресле, и лицо у нее было синего цвета. Возле нее суетился брат. С воплем „Владик!“ я рванула к себе. Владик примчался, выгнал брата вызывать „скорую“, а сам принялся спокойно и деловито спасать женщину. К приезду врачей она ожила, а Владик еще несколько раз вытаскивал ее с того света.

После медучилища он служил в армии, на Курилах и Сахалине, женился там на Альбине, или Алле, как ее называл, родился сын Саша. Отслужив, Владик остался на сверхсрочной военным фельдшером, а это почти что врач. Лечил, принимал роды, заведовал аптекой и, по-моему, не хотел никаких перемен в жизни».

Канун

Светлана Пиляева:

«Когда мы познакомились, Владик был… душевно раненым, что ли. Он тогда расстался с женой и вернулся в родной Омск.

Стояла осень, сдавать экзамены в какой-нибудь институт было поздно. Мама посоветовала сыну пойти в театральную студию при ТЮЗе, где преподавала сама, Владика прослушали и взяли на первый курс.

…Октябрь, ветер, летели листья. Мы сидели в садике перед театром, ждали, когда начнутся занятия танцем. Девчонки шептались, что сын Таисии Владимировны будет учиться с нами. Появился Владик, девчонки еще больше зашушукались: „Какой у Туси сын!“ А он был хоть и высокий, но лысоватый, седоватый, с глазами, как у морской рыбы, в пальто в рубчик, не придававшем его облику импозантности, и с портфелем, перехваченным резинкой. Волновался — обстановка новая, компания незнакомая.

В студии кипела жизнь. Мы учились, знакомились, притирались друг к другу. Помню наш прекраснодушный щебет о неореализме и Феллини, сюрреалистах, Метерлинке. И только один человек — Владик, который оказался старше всех, — возвышаясь над нами, смотрел, слушал и старался переварить эту кашу. До той поры он был далек от подобных разговоров. Потом рассказал мне о гибели ребят, с которыми служил, — они ушли в море, а он,