— Это ж надо, столько винища вылакать, — ворчал Гаврила, убирая библиотеку. — А завтра: «Голова болит… не до тебя… потом». А мерзавец кучер тем временем будет мои деньги по ветру пускать!

Он убрал бутылки, вытер разлитое вино, подобрал разбросанные по полу старые письма. «Сжечь, что ли? — подумал он, вертя в руке пожелтевшие листы, потом посветил свечой. „Черкасский“ было написано внизу убористо исписанной страницы. — Это какой же Черкасский? Уж не Аглаи ли Назаровны муженек?»

Он сложил письма в пачку, перевязал грязной, атласной лентой, что висела на стуле, и спрятал пакет за книги. Внимание его привлек обшитый в красный сафьяновый переплет толстый фолиант, он раскрыл его — о, чудо! Это был Салернский кодекс здоровья, написанный в четырнадцатом столетии философом и врачом Арнольдом из Виллановы. И, забыв про ленивого Евстрата, про пьяного барина и зловредного Луку, Гаврила с благостной улыбкой погрузился в чтение.

Друзья проснулись в полдень. Александр и Алеша мигом вскочили, умылись, оделись, а Никита все сидел на кровати, тер гудящий затылок и с ненавистью смотрел на кувшинчик с полосканием, который Гаврила держал в руке.

Дверь неслышно отворилась, и вошел Лука.

— Письмо от их сиятельства князя.

Никита быстро пробежал глазами записку и бросил ее на поднос.

— Ничего не понимаю. Отец собирался в Париж, а уехал в Киев.

— Надолго? — быстро спросил Саша.

— Пишет, на десять дней.

— Ну, наше дело терпит.

— Терпеть-то терпит… Но я так и не поговорил толком с отцом. — Никита улыбнулся, пытаясь за усмешкой скрыть смущение:

«Огорчился, как мальчишка…»

Видно было, что Гаврила тоже переживает за барина, но не в его правилах было менять привычки.

— Полосканье, Никита Григорьевич… А то никогда ваше горло не излечим…

— Господское здоровье надо оберегать не полосканием, — Лука стрельнул в камердинера злым взглядом, — а хорошим уходом и истовой службой.

— Слышь, Гаврила, не полосканием. — Никита стал натягивать рубашку.

— Зря одеваетесь. Все равно будем холодное обтирание делать.

— О, мука! До чего же вы мне все надоели! — Никита не мог скрыть своего раздражения. — Лука, полощи горло! Береги барское здоровье истовой службой!

Лука брезгливо скривился и задом вышел из комнаты. Отравит Гаврила барина. Уже и на нем, старом дворецком, решил он попробовать свои мерзкие снадобья. Вскипел Лука душой, и вскипевшая душа требует разрядки: тому пинок, этому позатыльник. И вдруг словно за руку себя схватил: «Хватит! Повинюсь перед барином и буду блюсти себя. Но как жить, люди добрые? Разве одним голосом можно дворню в порядке содержать? Все в доме пойдет прахом! Но иначе Гаврилу не побороть. Барская жизнь дороже, чем беспорядок».

А Гаврила меж тем растирал губкой спину барина и приговаривал елейным голосом:

— Вчера ночью, когда вы, извиняйте, лыка не вязали, я в библиотеке какие-то старые бумаги подобрал и в книгах спрятал.

— Спасибо, Гаврила. — Никита выразительно посмотрел на друзей, «конспираторы липовые, идиоты» — говорил этот взгляд.

— А когда я письма прятал, — продолжал камердинер, — то заприметил на полке латинскую книгу про растительного происхождения компоненты…

— Бери, шут с тобой, — сразу понял Никита.

— И еще такое дело… Евстрат, парнишка молодой, помощник конюха, проявил истинное любопытство к наукам. Так и рвется… Я думаю, Никита Григорьевич, пусть повертится парень у плиты, колбы в руках подержит. У Луки половина дворни без дела шатается, а «оциа дант вициа», сами говорили… праздность рождает пороки…

Так Евстрат поступил в полное рабство к Гавриле, но ненадолго, как покажут дальнейшие события.

После завтрака друзья опять собрались в библиотеке, чтобы, как сказал Саша, «обсудить набело наши виды». К ним вернулось вчерашнее, веселое, дурашливое настроение. У них было такое чувство, словно все свои беды, радости, неожиданности и приключения они свалили в общий ящик, перемешали их, перепутали, как детские игрушки, а теперь начнут самую интересную взрослую игру. Перед ними клетчатая доска, где-то в серой, мглистой дали притаились черные: ферзь — вероломный Лесток, бравые кони его — Бергер и Котов и целая армия пешек — агенты Тайной канцелярии. А кто с нами? Нас трое, гардемарины! И да здравствует дружба и наш девиз: «Жизнь Родине, честь никому!»

— Первый вопрос все тот же — бестужевские бумаги, — начал Саша.

— С этим вопросом все решили!

— Я понимаю, но хочу добавить, глупо отдавать эти бумаги вице-канцлеру просто так.

— Почему глупо и что значит твое «просто так»? — невозмутимо спросил Никита.

— А потому что утро создано для умных мыслей, и вот что я придумал. Пусть твой батюшка устроит нам аудиенцию у Бестужева, куда мы пойдем втроем. Ты, Алешка, руками-то не маши, я дело говорю. Поймите, того, кто отдаст Бестужеву эти бумаги, он озолотит. А если не озолотит, говорят, вице-канцлер скуп, то исполнит любое наше желание, как джин из бутылки. Ну, я не прав?..

— Мои желания вице-канцлер не может исполнить, — сказал Никита, — потому что я сам не знаю, какие у меня желания. Мне бы с отцом поговорить, обсудить, посоветоваться…

— А мои? — Алеша вопросительно посмотрел на Никиту.

— Твои?.. Не знаю. — Никита обратился к Саше: — Понимаешь, Алешка приехал в Петербург похлопотать за свою невесту.

— Похлопотать? — рассмеялся Саша. — За невест не хлопочут у вице-канцлера. Похлопотать! Какой ужасный жаргон! Впрочем, если ты нашел невесту в Ливерпуле или в Венеции… Крюйс-бомбрам-стеньги! Свежий ветер треплет вымпелы кораблей, чайки кричат над гаванью, таверны, бром, ром… И вдруг ты видишь, пьяный шкипер обижает девицу. «Защищайтесь, сэр!»

— По уху не хочешь? — спросил Алеша беззлобно, но решительно.

— А по уху не хочу!

— Сашка, брось дурить. Алешкину невесту обижают сестры Вознесенского монастыря. Их на дуэль не вызовешь…

— Я же тебе рассказывал, Саш, — примирительно сказал Алеша. — Иль ты спьяну ничего не понял? Отец Софьи в 33-м году угодил на каторгу. Вестей о себе не подавал, мы даже не знаем, жив ли он.

— Я думаю, что желания наши Бестужев соблаговолит выполнить только росчерком пера, — серьезно сказал Саша, — а искать твоего будущего родственника — это что иголку в стогу сена…

— Контору бы следовало организовать в России, — едко заметил Никита. — Приходишь к подьячему… Отца, мол, взяли в таком-то году, за что — не знаю, что присудили — не ведаю, где он сейчас — и предположить не могу. А подьячий в шкафах пороется и все, что надо, сообщит… Удобно…

— Вот что, сэры. Будем хлопотать вместе. Есть у меня один человек. К нему путь короче, чем к Бестужеву, да и толку, я думаю, будет больше. Алешка, расскажи поподробнее. Кто отец невесты?