Но что будет со мной? Каково мое место здесь? Если Жан, верный своей склонности объезжает мир, начав с Венеции, то что я продолжаю делать здесь на этой галере? (Чудесная галера, сказать по правде, нагруженная сверх меры бархатом и золотом, подобно «Буцентавру»!)

Крупный мужчина тяжело плюхнулся на соседнее место. Он разложил на маленьком одноногом столике, выкрашенном под мрамор, весь свой арсенал туриста-писаки — почтовые открытки, конверты, набор карандашей и толстую растрепанную тетрадь, должно быть, с адресами. Он сопит и тяжело дышит, с азартом марая свои открытки. Он ругается по поводу того, что официант не подходит, что муха с упорством садится на его нос, а голубь, попрошайничает у его ног. Ругается так, что мне кажется — его почтовые открытки к родным и друзьям тоже полны ругательств и сейчас он, со злобной усмешкой, отошлет их. Я тоже умею шутить, но я из Венеции, и вообще ниоткуда, никому не пошлю открытку. Мелине? Представляю, как она с презрением и отвращением обнюхивает картонный четырехугольник, испещренный нечитаемыми знаками, смотрит на картинку с видом непредставимой страны. Мелина чувствует только презрение и ужас ко всему неизвестному ей. А больше некому! У меня нет никого, кроме Жана, — но и его я потерял. Неприятный аспект отчуждающего света — мое отталкивание от любых проявлений симпатии со стороны его знакомых, этих непарных. Я вижу, что Жан проявлял большую общительность, бросался на шею первому встречному, лишь бы убежать из нашей клетки, раз уж Софи провалила свою роль освободительницы. И пожинаю плоды этих дружб, щедро посеянных им, которые я склонен убивать в зародыше потому, что моя миссия прямо противоположна его безумию.

Одиночество. Некоторые холостяки, обреченные, казалось бы, на изоляцию, обладают даром создавать повсюду, где бывают, маленькие общества — передвижные, летучие, но живые, постоянно обновляемые новыми рекрутами, — если только сами не примыкают к какой-нибудь уже существующей группе, что бывает нелегко. Тогда как люди, преданные одному человеку, казалось бы, защищены от всякой угрозы одиночества, но, если партнер их покидает, впадают в неисцелимое безумие. Очевидно, что Жан пытается перейти из этой категории в первую, но для меня такая метаморфоза исключена, я вижу в ней только падение.

Набережная с каждой минутой становится все оживленнее. Вапоретто один за другим причаливают к пристани и толпа маленьких людей, топоча, вываливается оттуда. Это жители бедных кварталов Местре, они приезжают в Венецию на работу, на целый день. Маленькие люди, маленькие люди. Мне кажется, что они все ниже меня. Но, может быть, это иллюзия, и она порождена их очевидно низким положением в обществе. Не думаю. Я расположен допустить, что богатство, власть, принадлежность к высшему обществу запечатлены в человеке его ростом, весом, осанкой. И конечно, я думаю о себе самом, о моих ста шестидесяти сантиметрах роста, пятидесяти пяти килограммах весу и убеждаюсь, что даже среди этих людей был бы одним из самых тщедушных. Вот мысль, которая пришла мне в голову два месяца тому назад, еще до предательства Жана. Конечно, каждый из нас слаб и мал, но вместе мы — благодаря нашему призванию — несомненный колосс. Вот этого-то колосса я разыскиваю и оплакиваю. Но какой смысл возвращаться к одной неотвязной теме?

Материк транспортирует в Венецию маленьких людей. Море обвевает нас теплым и влажным дыханием. Это — «бора», греческий ветер с северо-востока. Венеция — целиком спорный город, его отвоевывают друг у друга море и земля. Вода, бегущая в каналах и постоянно меняющая уровень, представляет собой рассол, в котором степень солености уменьшается или увеличивается несколько раз в день. Я замечаю, что метеорологические феномены все больше привлекают мое внимание. По правде сказать, мы, в Звенящих Камнях, всегда жили в тесном содружестве с ветрами, снегами, дождями. И, само собой разумеется, с приливами, неуклонно повинующимися особому ритму, независимому от смены дня и ночи, как и капризы ненастья. Но эта независимость приливов стала для меня очевидной три месяца назад, после отъезда Жана, когда я открыл в «тихой буре» прообраз разлученных близнецов. Встреча с Джузеппе Коломбо произошла вовремя. (Впрочем, не Жан ли послал мне его или, верней, послал меня к нему, заставив меня приехать в Венецию? Этот вопрос может завести далеко. Спрашиваю себя: а что если, следуя по маршруту брата-дезертира, идя по его следам, встречаясь с людьми, которыми отмечен его путь, я не исполняю своей собственной судьбы разлученного близнеца, судьбы, прямо противоположной его року, хотя и дополняющей его? Какая же судьба ждет нас? Только продолжение моего путешествия, продолжение и финал ответят на этот вопрос.) Я принял вчерашнее приглашение Коломбо. Предупредив его по телефону, я сел в моторную лодку и приказал отвезти меня на один из островов Лагуны, островок Бартоломео, где находится один-единственный домик, в котором размещается одна из метеорологических станций Венеции.

Чувство, возникшее при виде этой станции: мы в каком-то всемирном месте. Ничто здесь не напоминает о Венеции, Лагуне и даже Италии, Европе и т. д. Домик, мачты, опоры с веревочными лестницами, аппараты — вся эта атмосфера научная и одновременно лирическая, весь этот маленький скромный, мастеровитый и наивный мир, занятый исключительно небом и метеорами, — но точно такой же можно найти и в Калифорнии, на мысе Кап, у Берингова пролива, — все здесь говорило об этом, но, разумеется, у меня не было никакого опыта в этой области.

Коломбо, красноречивый и любезный, показал мне свои владения.

Станция работает непрерывно, благодаря вахтам из двух человек. Они трудятся по восемь часов и заступают на смену последовательно в 8, в 16 и в 24 часа. Главное в их работе — составить и передать азбукой Морзе (вручную или по телетайпной ленте) информационный бюллетень, докладывающий о скорости и направлении ветра, температуре, атмосферном давлении, о высоте и особенностях облаков, об амплитуде прилива. Днем высоту облачного покрова измеряют, запуская небольшой красный шар, наполненный гелием, — Коломбо мне это продемонстрировал. Ночью измерение проводится с помощью светового луча, который, отразившись от поверхности облаков, возвращается на шкалу, установленную в пятидесяти метрах от прожектора. Угол отражения измеряется автоматически. Но самое сильное и живое впечатление на меня произвел анемометр. С виду — маленькая ветряная мельница, составленная из четырех красных чашечек, вращающихся без перерыва, весело и как-то по-детски. Она таинственно связана со световым табло, на котором высвечиваются направление и скорость ветра. Восьмиконечная роза ветров (С., Ю., 3., В., С.-З., Ю-3., Ю-В., С-В.) сделана в форме восьми светящихся указателей, какой-нибудь из них горит всегда. В середине табло красная мигалка, работающая в ритме, который задает скорость ветра. Под ней такая же зеленая, пульсирующая в гораздо более медленном и постоянном ритме, она — эталон измерения. Коломбо объясняет мне, что для получения скорости ветра в миллисекундах подсчитывают число миганий красной лампы в промежутках между двумя миганиями зеленой, потом умножают на два. Указывая мне семь точек горизонта, откуда приходят основные ветра региона, он превратился в поэта: сицца, сирокко, либеччо, мистрале, бора, грекале и поненсино.

Снаружи мое внимание привлек не столько ящик с термометрами, гигрометрами и плювиометрами, сколько нечто вроде огромных грабель, с зубцами, устремленными к небу. Ручка могла вращаться вокруг своей оси, перемещая стрелку на диске, где были указаны стороны света. Это был так называемый нефоскопический плуг, позволяющий определить направление движения облаков и их угловую скорость. Это настоящие облачные грабли, они скребут небо, царапая серые и нежные животы пролетающих чудищ.