На открытых церковных балках гнездились воробьи. Услышав их негромкое чириканье и шорох крыльев, Нора начала приходить в себя. Она стояла на коленях, уронив руки на спинку передней скамьи. Свет косыми столбами падал в окна, собирался в лужи на полу. Сконфуженная своей истерикой, Нора неуклюже села, вытерла слезы. На выложенных плитками алтарных ступенях лежало несколько серых перьев. За долгие годы здесь побывало множество людей со своими секретами и мечтами, мрачными и светлыми. Наверное, и другие, подобно ей, получили утешение в неизбывном горе. Нора не понимала, почему пребывание в церкви принесло ей такое умиротворение, однако это было так.

Вскоре она вышла на улицу и заморгала от яркого солнца. Пол сидел на камне перед чугунной оградой кладбища.

Вдалеке через луг шла Бри, размахивая туфлями.

Пол кивнул на стоящие в беспорядке надгробия.

– Прости меня, – сказал он. – Прости за те слова. Я не имел этого в виду. Просто хотел отомстить отцу.

– Никогда больше так не говори, – ответила Нора. – Никогда-никогда. Чтобы я этого больше не слышала. Даже думать не смей, что твоя жизнь ничего не стоит.

– Не буду, мам. Мне правда стыдно.

– Я знаю, ты злишься, – проговорила Нора, – и ты имеешь право жить так, как тебе хочется. Но точно такое же право есть у твоего отца. Тебе поставлены определенные условия. И, если ты их нарушишь, пеняй на себя.

Она высказала все это, не глядя на сына, а когда повернулась к нему, то в ужасе поняла, что его лицо сморщилось и по щекам текут слезы. Господи, оказывается, ребенок, каким он был раньше, не так уж и далеко. Нора обняла своего мальчика – в меру возможности. Он был такой высокий: ее голова едва достигала его груди.

– Знаешь, я очень люблю тебя, – сказала она в его дурно пахнущую рубашку. – И страшно рада, что ты нашелся. И от тебя ужасно, просто ужасно пахнет, – добавила она, смеясь, и он тоже засмеялся.

– Монастырь совсем рядом! – крикнула, приблизившись, Бри. – Еще чуть-чуть по дороге. Говорят, мы его не пропустим.

Они вернулись в машину и опять покатили по узкой дороге среди округлых холмов. Очень скоро за кипарисами замелькали белые строения, и неожиданно в зеленом просвете возник Гефсиманский монастырь, суровый и великолепный в своей простоте. Бри въехала на стоянку под шеренгой деревьев. Когда они выходили из автомобиля, зазвонили колокола. Чистый звон растворялся в чистейшем воздухе.

– Как красиво, – сказала Бри, следя за облаками, лениво проплывающими в небе. – Вы знаете, что здесь жил Томас Мертон? Он ездил вТибет, к далай-ламе. Я люблю представлять себе их встречу. А еще – как живут монахи, как они изо дня в день делают одно и то же.

Пол снял солнечные очки, полез в карман и выложил на капот несколько маленьких камешков.

– Помнишь? – спросил он, когда Нора взяла в руки и погладила пальцами гладкий белый диск с дыркой посередине. – Криноидея. Морская лилия. Папа рассказывал мне о них, когда я сломал руку. Я немного погулял, пока ты была в церкви. Их тут полным-полно.

– Я и забыла, – задумчиво произнесла Нора, но события того дня мгновенно всплыли в памяти: и ожерелье Пола, и то, как она беспокоилась, что оно зацепится за что-нибудь и он задохнется.

– Звуки колоколов медленно замирали в прозрачном воздухе. Легкий камешек, размером с пуговицу, приятно грел руку. Она вспомнила, как Дэвид поднял Пола с земли и понес сквозь толпу гостей, как он накладывал гипс. Дэвид столько работал для того, чтобы они жили хорошо, но почему-то все всегда было очень трудно, словно они втроем вплавь пересекали море, что когда-то покрывало эти земли.

Дэвид Генри смотрел в окно своего кабинета, дома, на втором этаже. За стеклом, мутноватым и слегка искажающим вид, волнообразно колыхалась чуть перекошенная улица. Вот белка нашла орех и взбежала вверх по платану, листья которого жались к стеклу. Дэвид отыскал глазами Розмари. Она пропалывала клумбу, то и дело наклоняясь, и длинные волосы всякий раз закрывали ее лицо. Розмари совершенно преобразила сад – у кого-то из друзей попросила лилейник, посеяла возле гаража лен, где он обильно цвел туманным бледно-голубым облаком. Сидевший рядом с ней Джек играл с самосвалом. Он был настоящий крепыш, теперь уже пятилетний, веселый кареглазый упрямец с еле заметной рыжиной в светлых волосах. Вечерами, когда Розмари уходила на работу, а Дэвид оставался за няню, Джек всячески стремился проявлять самостоятельность. «Я большой мальчик», – не уставал повторять он важно и гордо.

Дэвид позволял ему делать все, что он хочет, – в пределах разумного, само собой. По правде говоря, ему нравилось сидеть с мальчиком. Он любил читать Джеку сказки, ощущать его теплую тяжесть и голову на своем плече, когда малыш начинал засыпать. Любил чувствовать в руке его маленькую доверчивую ручку, когда они ходили в магазин. Дэвид искренне страдал, что его воспоминания о Поле в том же возрасте столь разрозненны и мимолетны. Разумеется, он тогда был занят карьерой, клиникой – и еще фотографией, – но в действительности его отделяло от сына сознание собственной вины. Теперь Дэвид с болезненной ясностью видел общий рисунок своей жизни. Он отдал дочь Каролине Джил, и тайна пустила корни, она росла и процветала в самом центре его семьи.

Он не мог рассказать правду Норе, зная, что в этом случае потеряет навсегда ее и, скорее всего, сына. Он посвятил себя работе и добился больших успехов в той сфере, которая была ему подвластна. Но из раннего детства Пола он, к несчастью, помнил лишь несколько отдельных моментов, похожих на фотографии. Взъерошенный темноволосый малыш – спит на диване, свесив руку. Мальчик на серфинговой доске – кричит от страха и восторга, а волны бьются о его колени. Серьезный, красный от сосредоточенности ребенок за маленьким столиком в детской, погруженный в свое занятие и не замечающий Дэвида, который наблюдает за ним от двери. Пол в предрассветных сумерках забрасывает удочку в неподвижную воду и, чуть дыша, замирает в ожидании клева. Короткие, невыносимо прекрасные воспоминания. А дальше – подростковые годы, когда Пол отдалился от него еще больше, чем Нора, и бесконечно сотрясал дом своей музыкой и неизбывным гневом.

Дэвид постучал по стеклу, помахал Джеку и Розмари. Он купил этот дуплекс в немыслимой спешке: взглянул один раз – и бросился домой собирать вещи, пока Нора не вернулась с работы. Старый двухэтажный дом был разделен почти точно пополам тонкими перегородками, разрезавшими прежде просторные комнаты и даже лестницу, некогда широкую и элегантную. Дэвид взял себе большее помещение, а Розмари отдал ключи от меньшего, и последние шесть лет они жили бок о бок. Их разделяла стена, однако виделись они каждый день. Время от времени Розмари пыталась заплатить за квартиру, но Дэвид отказывался, говоря, что она должна вернуться в школу и получить образование, а отдать деньги может и позже. Он понимал, что им движут не вполне альтруистические мотивы, но даже самому себе не умел объяснить, почему Розмари так много для него значит. «Я заняла место дочери, которую ты отдал», – сказала она однажды. Он кивнул, обдумывая ее слова, но дело было не в этом, не совсем в этом. Скорее в том, что Розмари знала его секрет, – так, по крайней мере, ему казалось. Он обрушил на нее свою историю в таком запале, в тот первый и единственный раз, когда вообще ее рассказывал, а она выслушала и не осудила его. Это дарило свободу. Лишь с Розмари, которая не только не отвергла его за то, что он сделал, но и никому не выдала его тайну, Дэвид мог быть самим собой. И, странно, за прошедшие годы между Розмари и Полом установилась своеобразная дружба, сначала довольно натянутая, но потом перешедшая в некий постоянный и очень серьезный диалог о предметах, значимых для обоих, – о политике, музыке, социальной справедливости. Когда Пол изредка приезжал в гости, споры начинались за ужином и продолжались до поздней ночи.