Оделся и пошел в западное крыло, крадучись, словно на любовное свидание, хотя какой смысл… мы одни в доме. Изо рта у меня дурно пахнет, волосы засаленные, лицо неумытое, от тела несет застарелым потом, но я все шел и шел по коридору. Лазутчик в собственном доме. Мимо мраморных бюстов, рисунков античных руин… портрета моей матери, мимо комнаты Гленна, Пита-Младшего, комнаты Чарли… За одной из дверей шумел вентилятор. Я тихонько постучал.

И еще постучал, подождал, постучал в третий раз. И распахнул дверь. Кровать пуста, но простыни разбросаны, в комнате темно. Я подошел к окну. Она стояла на крыше террасы, на самом краешке.

– Уйди оттуда.

Она не шелохнулась. Ночную рубашку, наверное, одолжила Консуэла. Мелькнула мысль, что она ходит во сне.

– Иди сюда, – повторил я.

– Если ты собираешься убить меня… мне все равно, но миловаться с тобой я не намерена.

– Тебе лучше пожить пока здесь.

– Imposible[106].

– Оставайся, пока не окрепнешь.

Она протестующе помотала головой.

– Я просто хотел задержать тебя, пока ты не ушла. Только и всего.

– Чтобы ты мог совершить добрый поступок.

Покосившись на меня, она еще раз качнула головой. Она смотрела вдаль, в сторону своего дома. Я испугался, что она сейчас шагнет с крыши.

– Сегодня в кухне, – тихо проговорила она, – когда ты стоял спиной, я подумала, что могла бы запросто перерезать тебе горло. Прикидывала, сколько до тебя шагов и что я буду делать, если ты успеешь повернуться.

– Останься, – повторил я.

– Ты не знаешь, о чем просишь, Питер.

24 июня 1917 года

Новости-не-про-Гарсия: вакерос жалуются, что шум буровой погубит скотину. Говорят, в этом году не жди хорошего приплода, если коровы страдают от постоянного грохота.

Спросил у отца, на какую глубину они намерены бурить. До центра Земли – сказал он. Я поинтересовался, известно ли ему, что водоносные пласты здесь залегают неглубоко, а наша вода одна из лучших в Техасе, и если в воду попадет нефть, нам конец. Он сказал, что эти парни – специалисты в своем деле. Ну, те самые, что спят со свиньями.

Мы вступаем в эпоху, когда человеческое ухо прекратит различать звуки. Сегодня я почти не слышал буровой установки. Интересно, к чему еще я теперь глух?

Возвращаясь к ужину домой, я расслышал звуки рояля еще из-за дверей. Снял башмаки за порогом, очень тихо открыл и прикрыл за собой дверь, прокрался в гостиную и прилег на диван, наслаждаясь музыкой. Когда я открыл глаза, она стояла надо мной. На миг я увидел ее такой, какой она была десять лет назад, – круглое лицо, темные глаза. Перевел взгляд на руки. Пустые.

– Я собираюсь ужинать.

– Одна?

– Все равно.

Она разогрела то, что нам приготовила Консуэла. После еды я еще раз спросил, что же произошло в тот день.

– Не возражаешь, если я еще чего-нибудь приготовлю? – Она пропустила мой вопрос мимо ушей. – Все время хочется есть.

– В холодильнике всегда что-нибудь найдется, – предложил я.

Она достала холодного цыпленка и принялась за еду. Она старалась есть аккуратно, но изящество давалось ей с трудом. Я был сыт, а она все еще голодна.

– Расскажи.

– Думаешь, разговоры помогут мне простить тебя?

– Я сам себя не прощу, – тихо произнес я.

– Мой рассказ ничего не меняет. Просто чтобы прояснить ситуацию.

Я кивнул.

– Ладно. Итак, когда они ворвались в дом, они перестреляли всех – и тех, кто лежал, и тех, кто стоял. Кто-то застрелил мою племянницу, ей было шесть лет, а я как последняя трусиха убежала в свою комнату и спряталась в шкафу. Потом помню, как сижу на кровати и кто-то задирает на мне юбку, понимаю, что меня собираются изнасиловать, потом вижу, что это ты. Я подумала, что ты сейчас изнасилуешь меня, и это почему-то показалось ужаснее всего остального.

Потом ты повел меня через дом. Я заглянула в спальню родителей, отец и мать убиты, сестра рядом с ними, в sala[107]лежали Сезар, и Ромальдо, и Грегорио, Мартин и мой племянник и их семьи. Я видела, как яркий солнечный свет льется через распахнутые парадные двери, и начала надеяться, что, может, останусь в живых, но тут мы вышли на террасу и я увидела, что во дворе собрался весь город. И пожалела, что пряталась в шкафу. Готова была выхватить у тебя винтовку.

Потом я оказалась в доме у Рейнолдсов. Они считали, что спасли меня, что оказывают мне большую любезность.

Они накормили меня, позволили помыться, дали одежду, предложили комнату с чистой постелью. А мой собственный дом с моей собственной постелью и одеждой был всего в нескольких милях оттуда. Но мне уже не принадлежал.

– Никто не хотел, чтобы так получилось.

– Как легко ты произносишь ложь. Ты сам, может, и не хотел, ну и еще пара человек… Рейнолдсы, очевидно… Но остальные? – Она не отводила взгляда от тарелки. – И мне по-прежнему хочется есть. Вот во что трудно поверить.

Помолчав немного, она спросила:

– Мы можем выйти на воздух? Меня бросает то в жар, то в холод. Сейчас стало очень жарко.

Мы вышли на террасу. Выдался необычно прохладный день, приятный вечер, солнце только спустилось за горизонт. Но я предпочел не обсуждать погоду. С той стороны холма доносилось урчание буровой установки.

Мы посидели молча, после паузы она продолжила:

– Я много думала о том, что произошло. И чем больше думала, тем больше понимала, что все пошло не так с самого начала, все началось с выстрела в твоего сына. Гленн, да?

– Да.

– Как он?

– Жив.

– Я рада.

Я покраснел. Почему-то мне было неловко, оттого что Гленн жив.

– Один из твоих ранен, одиннадцать моих мертвы… – Она вытянула ладони, словно взвешивая на них жизни. – Мы все страдали, но прошлое остается в прошлом, пришла пора двигаться дальше.

Я молчал.

– Ты ведь так думаешь, да? Твой ребенок ранен, моя семья уничтожена, мы квиты. И ты еще лучший из них. Остальные думают: ладно, у белого человека царапина, никакой мексиканской крови не хватит, чтобы смыть этот грех. Пять, десять, сто… им все равно. В газетах мертвого мексиканца называют «туша» – как животное.

– Не во всех газетах.

– Даже если только в одной. Впрочем, я не лучше; довольно долго я представляла, как расправляются с каждым белым в этом городе, как их режут, сжигают. Помню, с какой ухмылкой пялились на меня Террелл Снайдер и братья Слотеры…