— Я ее вот, а она меня где. Во как бывает.

— Опять хип не почистил.

— Чтобы я — да не почистил! Он у меня как девственный снег.

— Ну да, как снег… после стада козлов и баранов. Иди в отладчик, говорю. Иди и смотри.

И так все далее, и далее, и далее…

Приближались какие-то недобрые сроки. Задачу пора было сдавать, а у нас еще оставалась целая гора работы.

Женя появлялся редко. В комнате стоял собачий холод, поскольку мы были солидарны, что работать нужно в обстановке, максимально приближенной к боевой. И непрерывно кипел электрочайник. Чайники мы регулярно жгли. Увлеченно рыская по коду, мы забывали об этом хрупком агрегате, и он напоминал о себе железным треском — лебединой песней, которую производил, прежде чем окончательно сгореть. Кто из настоящих советских программистов не помнит страшный грохот в ночной тишине, с которым взрывается выкипевшая досуха полулитровая банка с забытым в ней кипятильником!

64

Сдача была назначена на 7 января. Вместо новогодних праздников у нас были трудовые будни. Только это были не будни, а покруче. Мы писали по 12 часов в сутки, иногда — по 18. До полного одурения. Ходили трезвые, с красными от бессонницы и напряжения глазами. Дым в комнате не висел, а лежал между потолком и полом в несколько слоев, плотный, как войлок.

Сдачу дважды откладывали, в первый раз по нашей просьбе, во второй — у Моргстроя оказались какие-то другие дела, кроме неизбежного наслаждения нашим шедевром. Мы были искренне обрадованы таким подарком, поскольку работы было еще выше головы.

Наконец торжественный день настал. И мы с вещами отправились в Моргстрой. Собралось все моргстроевское начальство. Я внимательно осмотрел присутствующих и с некоторым недоумением заметил, что они робеют. Это придало мне силы и наглости.

Мы поставили нашу программулю на моргстроевскую тачку, и тут, конечно, выяснилось, что на ней нет сопроцессора, а без него наше творчество не стартует. Пошли на другой этаж, где была другая — с сопроцессором, но — вот ведь, блин! — с монохромным монитором. Как выглядит колор на монохроме, это надо видеть. То есть не надо этого видеть, поскольку увидеть все равно ничего нельзя.

И вот на таком полуслепом экране мы начали демонстрацию. Я вещал и разводил руками, а Сорочкин топтал клаву — делал он это по памяти, почти интуитивно, поскольку на мониторе курсор периодически сливался с фоном и исчезал. Но мы все-таки программу показали и, по-моему, произвели впечатление. Наверное, сорочинские манипуляции с невидимым курсором сделали свое дело. Моргстроевское начальство действительно въехало в идею программы. Они сказали, что все типа круто, и дали нам еще два месяца на доводку программы согласно прямо тут же возникшим пожеланиям, написание документации и обучение моргстроевских барышень работе с нашим творением.

Женя был доволен: мы таки вывернулись, он уже и не надеялся. Коля тоже был доволен: часть денег перевели. Мы довольны совершенно не были. Поскольку нам-то было понятно, что хотя все почти написано, ничего толком не катит и работы еще вагон.

Через два месяца мы все, что положено, выполнили, даже документацию какую-никакую написали и барышень обучили. Договор был закрыт. И мы с Сорочкиным получили по три тысячи рублей премиальных. Это была достойная сумма.

Когда Коля нас поздравил, Сорочкин только хмыкнул: «Дерьма-то». Коля потрепал его по плечу: «Все отлично. Вы молодцы. Не переживай, совершенство недостижимо».

Мы взяли по такому случаю пять бутылок коньяка «Белый аист» и сели играть в хоккей в четыре руки. Когда разлили по первой, Сорочкин горько усмехнулся: «Вот теперь мы знаем, как это надо было писать».

Буквально через несколько дней, придя в контору, я застал Сорочкина тыкающим в какую-то программу. На экран была выведена диаграмма Ганта. Но программа была не наша. Сорочкин кивнул на монитор: «Microsoft Project 4-я версия. Они ее уже лет пять пишут».

Я сел рядом, и мы стали разбираться. У Microsoft Project было по крайней мере одно преимущество перед нашим творением, но преимущество серьезное: она работала. Наверно, не всегда и не во всяких умелых руках, но работала. Возможно, в ней не был зашит такой остроумный алгоритм, как тот, который я смастерил, но ей реально можно было пользоваться. А чтобы появилась возможность уверенно пользоваться нашей поделкой, ее еще нужно было пару раз переписать. А был ли у нас шанс? Кажется, не было. За год приоритеты заказчика сильно поменялись, да и Коля не был готов финансировать наши фундаментальные поиски.

Сорочкин встал и сказал: «Короче, надо валить». И ушел выстраивать алгоритм, который превратил бы это решение в свершившийся факт.

А я смотрел на диаграмму Ганта в исполнении корпорации Microsoft и думал: «А я что здесь делаю? Вот там и нужно все эти алгоритмы придумывать». Закурил и повлекся на Царицынские пруды, чтобы посидеть на бетонной трубе и еще раз обдумать, но уже не алгоритм, а несправедливость мира.

66

Наша с Олей фамильная рязанская «фазенда» располагалась далеко, и добираться туда было мучительно. Кирпичный домик с большим вишневым (sic) садом находился в селе Санское, недалеко от райцентра Шилово. От Москвы — 300 с лишним километров. От Москвы до райцентра — поездом или электричками на перекладных, потом катером — до места. Или от райцентра автобусом до парома — а дальше пешком. Я как-то от Шилова по замерзшей Оке на мотоцикле доехал. Дорога от Москвы до деревни тяжелая, выматывающая. Далеко, неудобно, особенно если с вещами, детьми и собаками. А машины у нас нет.

Эту фазенду я ненавидел. И подкатывала тоска, как только я думал о ней. Когда я приезжал, у меня всегда было неподдающееся исчислению множество дел. За те годы, когда у нас была эта дача, я искупался в Оке всего несколько раз, а до реки было метров триста. Некогда. Чинить крышу, ставить забор и сортир, поправлять ворота, наводить порядок в сарае, колоть дрова, возить воду из неблизкой колонки, и копать, и перекапывать землю… И собирать вишню, что тоже и долго и нудно, — в нашем обиталище многого не хватало, но вот вишни было полно.

Главное наше несчастье заключалось в том, что село было совсем не дачное. Таких, как мы, горожан, там больше вообще не было. И местные смотрели на нас как на источник легкого дохода. Городские — ничего не умеют, ничего не могут, так и тяни из них и у них все что можно.

Большинство моих дел требовало участия местных жителей. И я готов был заплатить — и водкой и деньгами. Народ вроде не против подзаработать, но все происходит настолько неспешно, что я зверею. Ну когда? Это на зорьке. «На зорьке» — это синоним бесконечно удаленного завтра. Они, конечно, никуда не спешат, но мне-то надо срочно в Москву, у меня там работа стоит! Они мычат и телятся. А потом наоборот — не телятся и не мычат. Потому что все всегда взямши. Но в хлам — редко. Разве, «вечеру».

Пьют в деревне куда больше, чем в городе. Но деревенское пьянство — оно другое. Например, собрались мужики утречком — часиков в шесть — позавтракать. Я в городе в это время ложусь не всегда! А тут — сели. Черняшка, луковица, бутылка водки, «Беломора» пачка початая. Разлили на троих. По 150 с граммулькой. Приняли на грудь. Хлебушком с лучком похрустели. Подымили и пошли по делам. Через полтора часа интенсивной работы на свежем воздухе вся эта водка — о ее качестве я мужественно умолчу — выйдет с потом, и ты трезвый как стекло. Можно опять пить. Ну, и в обед обязательно повторение пройденного. А вечером бывает и сурово… Но солнце село, все уснули. И поутру все более-менее… Особенно если начать с завтрака.