Весь Костин капитал состоял из неопределенных надежд и неотработанных авансов, и предъявить что-то серьезное он не мог. Нельзя же всю жизнь носить свое сочинение о Веничке как медаль.

Костины отношения с родителями для меня всегда были загадкой. Я ушел из дому в 18 лет, но все-таки меня мои родные и выручали и поддерживали, и, наверное, окажись я совсем без жилья, мог бы вернуться и какое-то время пожить у родителей. А Костя не мог. Кажется, единственным родным человеком, с которым он поддерживал более-менее постоянную связь, была его бабушка. У нее была комната на «Киевской», и Костя ее регулярно навещал.

54

В свой день рожденья я позвонил Косте на «Павелецкую». «Костя, приезжай, посидим». Костя ответил странно: «Почему бы и нет?». И приехал. Праздновали вчетвером — мы с Олей, Сергей Ильич, аспирантствовавший на мехмате и очень кстати застрявший в Москве по случаю приемных экзаменов, и Костя. Он меня поразил — приехал с подарком. Это просто был не Костя. И с каким подарком! Он преподнес мне переплетенную ксерокопию «Вех». Я просто не поверил своим глазам.

Мы немного выпили. Костя выглядел вполне бодро, несмотря на все свои проблемы. Он продекламировал:

— Свисаю с вагонной площадки, прощайте. Прощай мое лето, пора мне…

Ильич хмыкнул.

— Прости, Костя, но наш именинник этой «Сигулдой» притомил еще в Сигулде лет десять назад. Он тогда нам с Аркадием ее раз пятьдесят прочитал и в целом, и по частям. На всю жизнь хватит.

Костя не сдавался:

— Я буду метаться по табору улицы темной…

На этот раз его остановила Оля:

— Вы бы, господа литераторы, что-нибудь разное читали. Я уже про этот табор слушать не могу.

Костя горько усмехнулся:

— Значит, все вытоптано.

Мы засиделись допоздна. Когда я пошел его провожать и заговорил о Бродском, Костя меня прервал:

— Бог с ним, с Бродским. А как твои дела? Ты же рассылал стихи по журналам? Что тебе ответили?

— Откуда-то никакого ответа, а вот из других, наоборот, — отказы.

— Жаль, но ты не падай духом.

— Знаешь, я не падаю. Мне сейчас нужно деньги зарабатывать. Я и зарабатываю.

— Да, это правильно.

Когда подошел троллейбус, мы хотели пожать друг другу руки и неожиданно обнялись. Первый раз в жизни. Нас как будто толкнуло друг к другу.

Я стоял на остановке и смотрел, как он идет по салону. Садится. Троллейбус трогается. Я хочу помахать рукой, но Костя не смотрит в окно. Он уже не здесь.

Это наша неожиданная нежность и Костин интерес к моим частным делам меня удивили, а Олю очень встревожили. Когда я, проводив Костю, вернулся домой, она встретила меня вопросом:

— Ты ничего не заметил?

— А что я должен был заметить?

— Костя был странно напряжен. Он мне совсем не понравился.

— Не знаю, как-то у него все плохо складывается, вот он и напряжен, наверно.

— Я не об этом. Ты за него не боишься?

— Ты что хочешь сказать, что он с собой покончит? Нет, этого не может быть. С Аркадием такое уже случилось… Два раза не бывает. Что же, все мои друзья будут с собой кончать? Глупости все это.

Оля вздохнула:

— Хорошо бы, если глупости. Но мне очень тревожно.

Через две недели раздался звонок.

— Привет, это Таня Полежаева.

Она еще и сказать ничего не успела, а я уже почувствовал, что все плохо.

— Почему у тебя голос такой взъерошенный?

— Костя пропал.

— Давно пропал? Я ему тут звонил, звонил, так и не дозвонился.

— А его квартирные хозяева уезжали и хватились не сразу. Он им сказал, что у него путевка в санаторий.

— Какой санаторий? Костя — в санаторий… Это же полный бред.

— Это полный бред. Ладно, значит, ты ничего не знаешь.

— Ты держи меня в курсе, если что-нибудь прояснится.

Оля стоит рядом и молчит. Кажется, ее худшие подозрения подтверждаются.

Вечером того же дня я дозвонился до квартиры на «Павелецкой». Ответил незнакомый мужской голос. Я представился и попросил Костю к телефону.

— Кости нет.

— А где он? Мы тут его разыскиваем, никак не можем найти.

— Кости нет, — голос усталый и какой-то пустой. — Он умер.

— С собой покончил?

— Да.

— Простите, а какие-то подробности вы знаете?

— Нет, не знаю. Он поехал к бабушке. Ее не было почти две недели. Она в санаторий уехала. Она вернулась сегодня и нашла… его.

— Так что же он, две недели… Вот так… две недели и пролежал.

— Да, так и пролежал.

— Извините, что я вас беспокою.

— Ничего, я вас понимаю. Вы ведь не первый звоните.

— Я представляю.

Мы с Олей сидим на диване, прижавшись плечами друг к другу, и молчим. Наконец я говорю:

— Ты все предчувствовала.

— Неважно теперь.

— Помнишь, он на дне рождения стихи пытался читать? «А жизнь промелькнет театрального капора пеной…»

— Да, помню. Он прощался с нами. А мы ему слова сказать не дали.

56

Хоронили Костю в закрытом гробу. В Никольском крематории было очень много людей. Лерочка плакала и все время протирала очки с толстыми стеклами. Милосердные товарищи привезли инвалидов-колясочников. Но ни Тани, ни Мурова не было. Тягостное впечатление произвели Костины родители. Особенно мать. Она голосила. Вся в черном.

Моя мама, на своей врачебной работе много раз сообщавшая близким о смерти родного человека, говорила мне, что громче всего плачет об умершем тот, кто чувствует свою вину. Может быть, это как раз тот случай. Не знаю.

Потом было какое-то нелепое отпевание — в церкви на «Рижской». Отпевание без покойника.

Общий знакомый мне сказал, что Таня не пришла, потому что отец Александр ее не благословил на такое богопротивное дело, как похороны самоубийцы. Ну что ж, это ее выбор. А Муров не пришел, потому что не смог. Как Платон не смог прийти на последнюю встречу с Сократом. Видимо, Серж любил Костю болезненнее, чем я. Он так и не примирился с этой смертью.

Костя принял горсть снотворного. «Золотой дозняк». Эти таблетки ему по знакомству достала милосердная Лидок. Он ей навешал на уши какой-то лапши, и она не догадалась, зачем ему столько. Оказалось, что он готовился к этому несколько месяцев. Приехал домой к родителям незадолго до того, как… И вырезал все свои снимки из семейного альбома.