Кандыба покачал головой:

— Не разумеешь ты, эти святые и великомученики не только на поле боя прославились, а приняли смерть за веру во Христа. И ежели я ему служить стану, он и мою душу спасёт от геенны огненной…

— А ты Бычью площадь запамятовал, ту геенну огненную, что твои стратигосы нашим братьям учинили, нешто теперь забыл? — в гневе воскликнул старший охоронец.

— Так ведь наши сами на град Константинов напали, а христиане защищались, война ведь…

Он не успел закончить высказывание, потому что могучие руки неожиданно подскочившего Славомира клещами впились в плечи младшего охоронца.

— Ты мне про геенну огненную да про спасение души не реки, об этом не меньше твоего наслушался, ты, Пётр Кандыба, лучше правду выкладывай! А она в том, что во вражью веру ты подался из-за выгоды, оттого, что в ней многие именитые люди состоят, может, и тебе кое-чего перепадёт, — в военачальники, например, выбьешься, чтоб командовать такими, как я, некрещёными! — разъярённым шёпотом выговаривал Славомир, продолжая трясти Кандыбу.

Заученным движением молодой охоронец высвободился из крепких рук сотоварища и ответил с нескрываемой прямотой:

— Да, если случится, буду военачальником над тобой и такими же упрямцами, оттого что скоро все воеводы, и знатные люди, и сам князь молодой — все будут христиане! Ты что, не видишь, всё к тому идёт…

— Умолкни! — оборвал его Славомир. — Не видать вам, христианам, в своих рядах нашего молодого князя, вовек не видать! — закончил он твёрдо.

— А это мы поглядим, — уже спокойно возразил Пётр.

— Поглядим, — кивнул Славомир и отошёл в сторону.

— Что тут у вас за раздор? — спросил молодой кормщик, что шёл на смену товарищу. — Византийские подарки, что ли, не поделите?

— Да нет, брат. О спасении души беседуем, — отозвался Славомир. — Раньше русич, заботясь о бессмертии души, за общее дело стоял до конца. На поле боя мечтал пасть, чтобы Перуница дала отведать ему живой воды вечной жизни, а слава его перетекла к Матери нашей Птице-Славе, что сияет оперением славных дел Пращуров, подобно Солнцу. А теперь, выходит, каждый свою душонку спасать будет, чужих богов и героев прославлять, а Русь-матушка пусть как-нибудь сама по себе, — горько заключил Славомир, отворачиваясь.

Больше они с Кандыбой не разговаривали, поэтому обратный путь для обоих, несмотря на возвращение домой, был особенно долгим и скучным.

Духовник с княгиней тоже вели свой разговор в крохотной лодейной светлице Ольги. Лишь когда очертания Царьграда стали расплываться в набежавшей туманной серости, отец Григорий почувствовал облегчение. Ноги священника расслабились до дрожи в коленях, и он с удовольствием опустился в плетённое из лозы и устланное мягкими мехами кресло напротив княгини. Блаженно прикрыл глаза и почувствовал, как сильно устал за эти месяцы и бесконечные дни.

— Я гляжу, отче, и ты рад, что покидаешь Царьград? — спросила княгиня.

— Так, светлейшая, я воистину рад покинуть Константинополь, — ответил Григорий, открывая глаза и устало глядя на Ольгу. А про себя подумал: «Живым…» Он ещё раз крепко зажмурил глаза, наморщил высокий лоб, прогоняя усталость, затем заговорил своим обычным негромким, но проникновенным голосом: — Христианская вера едина, как един Бог наш и едино Святое Писание, но люди различны и понимают Господа и Писание несколько по-разному. Так сложилось, что в христианском мире есть два великих града, из которых слово Божье распространяется по миру, — это Рим и Константинополь. Признайся, матушка Елена, тебе ведь не всё понравилось в граде Константина, не всё оказалось так, как ты предполагала, как рассказывали о христианском благочестии я и предшествующие духовники?

— Так, отче, — согласно кивнула Ольга, продолжая внимательно глядеть на отца Григория. Она почувствовала, что он сейчас говорит о чём-то важном, чего она до сих пор не понимала.

Священник тоже в ответ кивнул и, сложив, по обыкновению, ладони перед собой, продолжил:

— Это не оттого, что мы говорили тебе неправду. Просто мы несём слово Божье в мир не из Константинополя, а из Рима, из Вечного священного города, в котором находится и духовно руководит нами, служителями божьими, Папа, а не патриарх Константинопольский. Сам святой апостол Пётр вручил ключи власти на земле и на небе первому римскому Папе. С благословения святейшего Папы мы крестили Великую Моравию, Готию и Скандинавию, мы дали слово Божье воинственным и диким народам. Мы стоим за истинную исконную веру и выступаем против чревоугодия и излишеств, против распутства, евнухов и наложниц. Скажи, разве я похож на тех священников, что ты видела в византийских храмах?

Ольга вспомнила раздобревших, холёных служителей, вспомнила руку патриарха и отрицательно качнула головой. Григорий же продолжал:

— Ты премудрая есть, Елена, и сама разберёшься, с кем христианское будущее твоего народа — с Римом либо с Византией. Я не смею тебе советовать, ты правительница, тебе и принимать решение…

Отец Григорий старался как можно мягче растолковать Ольге различия между Константинополем и Римом, не говоря о том, что фактический раскол между ними длится уже почти столетие, с того времени, когда Папа предал анафеме константинопольского патриарха Фотия. А Фотий в послании главам восточных церквей назвал римских миссионеров «мерзкими и нечестивыми» людьми, которые извращают чистое учение Церкви, и сравнил их с диким кабаном, «яростно топчущим Господень вертоград». С тех пор христианская церковь приняла вид сиамских близнецов, рождённых единым существом, но стремящихся идти каждый в свою сторону.

Едва лодии Ольгиного посольства скрылись из глаз, чёрные тучи, с утра ходившие над городом, стали ронять частые капли холодного осеннего дождя. Император Константин покинул ставшую неуютной террасу и уединился в одной из многочисленных комнат. Призвав главного казначея, он велел принести кое-какие свитки. Просмотрев их, взял чистый папирус и, окуная заострённый тростник в красные чернила, начал сосредоточенно выводить цифры.

— Торжественный обед девятого семптембрия, — бормотал он вслух. — Ольге — золотое, осыпанное драгоценными каменьями блюдо и пятьсот серебряных милиариссий; шести её родственницам каждой — двадцать; осьмнадцати служительницам каждой — восемь; племяннику княгини тридцать милиариссий; каждому из осьми приближённых — двадцать; каждому из двенадцати послов — двенадцать; каждому из сорока трёх купцов — то же; духовнику Ольгину именем Григорию — восемь; двоим переводчикам — двадцать четыре; Святославовым людям — пять на человека; посольским — три; собственному переводчику княгини — пятнадцать милиариссий…

Хотя и богатой слыла византийская казна, однако расходы несла ещё большие, — на всё требовалась звонкая монета: на войско и военачальников, на монастыри, дворцы, храмы, на бесчисленную армию служителей всех рангов, на содержание царского двора, сената, тайных служб и прочее, прочее. Поэтому Константин ревностно следил за тратами и с недавних пор вёл счёт каждой монете.