– Ты хочешь сказать, что ее муж не обиделся бы на меня?

– Йован? Зачем обидеться? Йован радоваться. У Йован и Мила стать дети. Крепкий и здоровый. А ты не хотеть стать друг.

– Дела… Драгомир, я ведь не знал, что так можно! У нас ведь такого нет…

– Нет? Вы не делать дети? – недоверчиво спрашивает мэр.

– Да нет, дети у нас бывают. Просто женщины рожают от своих мужей. Вот и все.

– Все муж делать дети? – совсем изумляется Драгомир.– Как быть так? А если муж не делать дети?

– Тогда не знаю,– растерянно отвечаю я. Действительно, откуда мне знать про такие тонкости?

– Хорошо быть в Империя,– говорит Драгомир тихо. Свет от фонаря на земле превращает его лицо в залежи черных рубцов.

– Если хочешь, то пусть Мила еще придет. Я побуду вашим другом. Я ведь не знал, что так положено.

– Ты есть хороший воин. Честный. Мила придет. Будет след. Будут дети. Беляница расти. Много работник. И много воин.– Драгомир на ощупь находит мою руку. Трясет от души. Исчезает. Через какое-то время снова слышу далекий звук. Открылась дверь. Потом – осторожные шаги в темноте. Я встаю и подаю гостье руку. Ее ладонь вся горит. Женщину бьет нервная дрожь. Я обнимаю ее, и некоторое время мы молча стоим, прижавшись друг к другу. Я молчу, потому что снова чувствую себя недоумком. Совершенно не знаю, что сказать. Потом страх и ожидание отпускают ее. Мы опускаемся на хрустящую под рогожей солому. Теперь дрожь начинает сотрясать меня. В роли племенного быка мне еще бывать не приходилось.

– Не бояться меня. Я сама бояться,– тихо говорит мне Мила и несмело прикасается запекшимися губами к моей шее.

– Я не боюсь,– отвечаю так же тихо. Тело ее, освобожденное от одежды, крепкое и горячее. Я провожу рукой по ее плоскому животу. Осторожно касаюсь груди. И выключаюсь, будто меня по голове шарахнули. Миг– и я изумленно обнаруживаю себя рядом с тяжело дышащей женщиной. Она обнимает меня. Трется щекой о мой живот. Внизу живота бьется огонь.

«Прошу тебя, только помолчи»,– говорю Триста двадцатому.

«Я и молчу»,– бурчит он.

И я снова наваливаюсь на покорное упругое тело. И мне теперь плевать – как это тут принято делать. И сколько раз. И не обидится ли на меня великий воин Йован из Салаша. Похоже, Миле тоже не до этих условностей. И я выпускаю скопившийся во мне под жутким давлением пар. Мила выскальзывает из-под моей рогожи только под утро. Торопливо крестится и что-то тихо бормочет себе под нос. Улыбается мне какой-то мягкой, совершенно неземной улыбкой. Я засыпаю счастливый. Сплю без снов. Утром повеселевшая Бранка ставит передо мной миску с кашей. И в качестве добавки – здоровенный кусок копченой змеи. И кружку с чем-то, здорово отдающим сивухой.

– Подарок. Угощать. Мила и Йован,– говорит Бранислава с озорной улыбкой.

Я набрасываюсь на еду.

До конца этой недели я подружился, наверное, с половиной их деревни. Стал другом всем, кому только можно. И смущаться перестал. Даже обнаглел настолько, что спросил однажды у Бранки:

– Скажи, а у тебя есть дети?

– Есть,– ответила она.– Два мальчик.

– Как жалко,– ответил я.

И она посмотрела на меня странно. И внутри у нее было грустно. Но ничего не сказала.

А в конце недели Драгомир пришел и снял с меня браслет. Обнял меня и повел в дом, где я буду гостем.

Душевные тут люди, в этой Белянице. Впрочем, как и везде…

Вздрагиваю от рева самолета над головой. Разглядеть что-то в густой облачности – пустое дело. Но я все же поднимаю голову и смотрю вверх, прикрывая глаза рукой. От дождя. Вроде бы нет никакой неожиданности – Триста двадцатый обычно заранее успевает предупредить меня о приближении летающей машины. И все равно вздрагиваю от звука. Правда, случается это редко. Беляница – место глухое. Нет до него никому никакого дела. И самолеты эти – чужие, не наши. Но каждый раз рев в облаках я встречаю с какой-то непонятной грустью. Или надеждой. Знаете, это как потерять что-то навсегда. Что-то дорогое и важное. С потерей чего никак смириться не можешь.

– Тебя не хотеть забирать на небо? – интересуется мой напарник. Воин по имени Николас. Бородатый, как и все тут. Невысокий и коренастый. Я теперь тоже с бородой. Так тут принято.

Николас замечает все вокруг. Определяет, когда ветер усилится и надо прятаться в укрытии, чтобы не унесло незнамо куда. Знает, когда вода в болоте поднимется. Так что успеваем уйти по мелководью до того, как большая волна придет. Хищников в засаде видит. Так же легко он замечает и мое беспокойство.

– Не хотеть,– отвечаю ему. Стараясь не шуметь, поплотнее закутываюсь в плащ из грубой ткани, покрытый сверху черной упаковочной пленкой. Она довольно сильно шелестит под дождем. Но зато и отлично маскирует нас на почерневшем от постоянных дождей пейзаже.

– Не хотеть тут остаться? Хотеть улетать? – Николасу явно охота поговорить.

Пожимаю плечами. Сказать «да» – обидится. Сказать «нет» – соврать. А врать не слишком охота. И не только потому, что я такой примерный. Просто потому, что ложь тут нутром чуют. Они ведь простые люди совсем. И нравы у них простые. И чувства. И потому человеку, который солгал однажды, нипочем никогда не поверят. Даже если он просто постеснялся правду сказать. Оттого и юсов пришлых здесь не жалуют. Душа у них двойная, будто дно чемодана у контрабандиста. Во сказал! И откуда что берется? Тут и слов-то таких никогда не слыхивали. Откуда тут контрабанда, если ближайшая таможня в нескольких световых годах?

– Мне тут тоже не хотеть быть,– говорит Николас.– Но нет ходить где. Мой не летать.

– Чтобы жить там, откуда я, летать вовсе не обязательно,– отвечаю я, думая о своем.

– Нет?

– Нет. Люди всюду разные. Есть те, кто летает. А есть те, кто хлеб растит.

– Воин тоже быть?

– Конечно. Где их нет…

– Хорошо есть. Мой воин. Прийти Император, мой быть воин. Мой уметь хорошо.

Я улыбаюсь. Как быстро эти бесхитростные люди поверили в нового бога. Император для них теперь – это солнце над головой и возможность хлеб растить. Они еще не забыли свои легенды, в которых говорится, что раньше тут на холмах хлеб колосился. Без всяких там теплиц. Без крыши, просто под открытым небом. И еще скот пасся. А про крокодилов да рыбу хищную тут и знать не знали. Как и про болота. Мне эти легенды Бранка рассказывала. И Мила. И другие женщины тоже. Мне не хочется их разубеждать. Вряд ли им светит что-то при Генрихе. Понаедут сюда всякие хлыщи да бездельники. Такие, как в Плиме. Начнут по-своему все кроить. А эти люди как были без прав, так и будут. Как родители Васу на Йорке. И как сам Васу. В этом мире все так странно скроено. Иногда мне кажется, что все будто специально так устроено, чтобы люди одинокими себя ощущали.