Ему было тридцать, когда он впервые взялся издавать «большую либеральную газету», посвященную «принципам прогресса, усовершенствования, просвещения, гражданской и религиозной свободы, а также равноправному законодательству». В роли издателя Диккенс продержался всего семнадцать дней. С журналом «Домашнее чтение»[64]ему повезло больше; журнал, как и его романы, пользовался успехом и рассказывал об «удивительных примерах добра и зла в обществе». Диккенс первым оценил талант романов Джордж Элиот и первым догадался, что под этим псевдонимом скрывается женщина.[65]«Я почувствовал настолько женский взгляд, что имя на титульном листе меня по-прежнему ни в чем не убеждает, — писал ей Диккенс. — Если же написанное все-таки принадлежит перу мужчины, то я уверен: с самого сотворения мира еще ни один мужчина не обладал искусством столь глубокого проникновения в разум женщины». Естественно, писательница была очарована этими словами и подтвердила догадку Диккенса.

Он был настолько трудолюбив, что чужая работа казалась ему недостаточной, в том числе и работа друзей, к которым он относился с большим великодушием. «Даже у самых лучших из них наблюдается ужасающее чванство, — писал Диккенс. — Они поглощены мелочной, ограниченной, рутинной деятельностью, и это напоминает мне состояние самой Англии». И вместе с тем он остается защитником слабых. В романе «Тяжелые времена» Диккенс устами шепелявого мистера Слири просит за артистов цирка: «Не презирайте нах, бедных бродяг. Людям нужны развлечения. Не могут они наукам учиться без передышки, и не могут они вечно работать без отдыха; уж такие они от рождения. Мы вам нужны, хударь. И вы тоже покажите хебя добрым и хправедливым, — ищите в нах доброе, не ищите худого!»[66]Эту особенность Диккенса по достоинству оценил Ирвинг Хоу,[67]написавший: «В [его] наиболее значимых романах увеселитель и моралист являются тенями друг друга и в конечном итоге — двумя голосами, исходящими из одного рта».

Дар Диккенса проявляется в том, с какой легкостью он может подать ситуацию, вызвав у нас и смех, и сочувствие; но любое «неприкрытое и беззастенчивое проявление социального зла» (слова Джонсона) вызывает у него бурное негодование. Тем не менее главный писательский риск Диккенса мало связан с его общественной нравственностью. Менее всего он боится упреков в сентиментальности. Он свободно выражает гнев и страсть, эмоционально и психологически раскрывается перед читателями. Диккенс беспечен и не думает о самозащите. В современном, постмодернистском взгляде на писательское ремесло упор делается на подтексты и изыски. Мы научились «улучшать» и «совершенствовать» роман до тех пор, пока он не лишится сердцевины. Думаю, современные литературные минималисты и те, кто причисляет себя к литературной элите, позабавили бы Диккенса намного сильнее, чем мистер Памблчук и миссис Джеллиби. Он был королем романа в том веке, когда создавался эталон этого жанра.

«Большие надежды» — одновременно великая комедия (о высоком и низменном) и великая мелодрама. Завершая рассказ о первом этапе надежд Пипа, Диккенс пишет: «Видит бог, мы напрасно стыдимся своих слез, — они, как дождь, смывают душную пыль, иссушающую наши сердца».[68]Но мы действительно стыдимся своих слез. Мы живем в то время, когда вкус критиков твердит нам: мягкосердечие сродни глупости. Телевизионная чепуха оказывает на нас такое влияние, что даже в своих отрицательных реакциях на нее мы всё слишком близко принимаем к сердцу; мы приходим к выводу, что любая попытка рассмешить аудиторию или довести ее до слез — это бесстыжее занятие на уровне ситкома, «мыльной оперы» либо того и другого.

Эдгар Джонсон справедливо замечает: «…хотя об ограничениях Викторианской эпохи сказано великое множество слов, в эмоциональном плане ограниченными как раз являемся мы, а не люди того времени. Огромные массы современных читателей, особенно называющих себя “утонченными”, с недоверием воспринимают любое открытое проявление чувств. А уж если они сталкиваются с благородными, героическими или нежными чувствами, такие читатели презрительно или недоверчиво морщатся. Искреннее выражение чувств кажется им преувеличенным, лицемерным или шокирующим». И Джонсон называет причину: «Конечно же, есть объяснение, почему мы так боимся чувств и их проявления. Нас захлестнула лавина “чтива”, авторы которого — вульгарные имитаторы — обесценили методы, заимствованные у великих писателей, и огрубили само понятие эмоций, свойственное писателям прошлого. Все сильные стороны творчества Диккенса сделали его источником такого подражательства».

По мнению современных читателей, если писатель рискует проявить свою сентиментальность, то зачастую он уже виновен. Но поскольку чрезмерный страх перед сентиментальностью могут истолковать как писательскую трусость, писатель старается вообще избегать сентиментальности. Начинающие авторы, стремясь избежать «слащавости», либо отказываются писать о людях, либо не подвергают своих героев эмоциональным крайностям. Что ж, для начинающих это типично и простительно, но схожие тенденции обнаруживаются и у тех, кто вышел из упомянутой категории. Диккенс проявлял чувства, не задумываясь о последствиях. «Видами его оружия были карикатура, бурлеск, мелодрама и неограниченное проявление чувств», — пишет Джонсон.

И еще одна удивительная особенность творчества Диккенса — отсутствие самодовольства и тщеславия. Иными словами, он не стремился быть оригинальным. Диккенс никогда не претендовал на роль исследователя, обнаруживающего виды зла, которые не заметили другие. В равной степени он не был настолько самовлюблен, чтобы посчитать свою страсть к языку и применение языка чем-то особым. Когда он хотел, то мог писать очень изящно, но он никогда не доходил до такой сюжетной скудности, чтобы сводить все произведение лишь к изяществам языка. Здесь он тоже не стремился быть оригинальным. Масштабных романистов никогда не волновало, каким стилем они пишут. Диккенс, Гарди, Толстой, Готорн, Мел-вилл… их так называемый стиль — это любой стиль; они писали всеми стилями. Для таких романистов оригинальность языка — всего лишь мода, которая возникает и проходит. Их волновали и не давали покоя более простые и значимые вещи, не подверженные моде: сюжет, персонажи, смех и слезы.

Тем не менее писатели, считающиеся мастерами стиля, тоже восхищались блистательной техникой Диккенса, признавая, что это у него — врожденное; такому не научить и не научиться. Г. К. Честертон в своей работе «Чарльз Диккенс: критическое исследование» предлагает профессиональный и точный взгляд на писательскую технику Диккенса. Честертон великолепно защищает и диккенсовских персонажей: «Хотя его характеры часто были карикатурны, они вовсе не являлись карикатурами, как считали те, кто никогда не встречал подобных людей». И далее: «Критики вообще не встречали таких персонажей, поскольку критики не жили обычной жизнью английского народа, а Диккенс жил. Англия была более забавным и более ужасным местом, чем это казалось породе рецензентов».