В прошлый раз… Она помешивала деревянной палочкой пену и пыталась вспомнить, как проходила ее первая беременность. Тихий, обращенный в себя Кельвин… Попыталась вызвать запомнившееся ей чувство неопределенного ожидания и надежды, но ничего не вышло.

Все изменилось. Кристина даже иногда спрашивала себя: а стоит ли вообще пытаться убеждать себя, что я тот же самый человек? Я сижу здесь и не нахожу выхода из этого кошмара, а мозг независимо от меня отдает приказ поднести чашку ко рту и отхлебнуть глоток слишком горячего капучино? Это не прекратится никогда… никогда.

— Ты какая-то невеселая, — сказала ей Марика в консультации.

Там она провела все утро… ну, не все утро, но полчаса уж точно. Проще было бы пойти в консультацию в Старом Эншеде, но Кристина привязалась к Марике, еще когда была беременна Кельвином, а та сменила место и работала теперь на Артиллеригатан. Якоб тогда настаивал на Эншеде, а она выбрала Эстермальм. Протест, протест, протест…

— Да. Невеселая. Я не хочу этого ребенка.

Какая муха ее укусила? Никогда раньше ничего подобного она не говорила. Не позволяла себе говорить. Но Марика каким-то образом располагала к откровенности.

Марика посмотрела ей прямо в глаза с расстояния чуть не двадцать сантиметров:

— Все образуется. Придет время, и все образуется.

И задала обычный в таких случаях вопрос — все ли в порядке с отцовством? Кристина покачала головой. Дело не в отцовстве, а в отце. Вот с отцом-то совсем не все в порядке. Все совсем не в порядке. Условия жизни изменились. Она замужем за убийцей, и под сердцем у нее — дитя убийцы. Но она сама целиком и полностью во власти этого мужа-убийцы… и не в силах что-то сделать. Это Божье наказание — она увлеклась запрещенными играми и всю оставшуюся жизнь будет за это платить.

Конечно, ничего этого Марике она не сказала. Это тоже относится к изменившимся условиям жизни — молчание.

Кристина отхлебнула еще глоток. Пенка остыла, она почувствовала знакомый экзотический вкус и точно так же, как час назад у Марики, покачала головой. Проглотила кофе, проглотила ставший привычным комок в горле. Понаблюдала за горячо и весело что-то обсуждавшими девушками за соседним столиком… всего десять лет назад она могла бы быть одной из них. Вон той, например, темноволосой… если бы ей дали выбрать. Безмятежная, улыбчивая, почти детская рожица.

И опять в голове у нее сверкнула мысль — план.

Или План, в последние дни она даже мысленно видела его так: с заглавной буквы и жирным курсивом. Мало того, это слово представлялось ей чем-то вроде огненной надписи на вратах Вавилона. Мене, тэкел, фарес… ПЛАН.

Поначалу так не было. Наоборот, словцо это пробиралось в сознание, как вор, осторожно и на цыпочках, словно бы и не желая обращать на себя внимания. Но вдруг… именно вдруг, хотя подкрадывалось оно постепенно, исподтишка… вдруг его стало невозможно не заметить. Оно застревало в мыслях, требовало внимания… очень странно. Точно кавалер, пригласивший тебя на танец, и ты не знаешь, что делать: надо бы отказать, но невозможно.

Кристина, у тебя нет другой альтернативы, кроме меня, постоянно говорил он. Сейчас ты можешь с этим не соглашаться, но постепенно — через год, через десять — придешь к тому же выводу и вернешься в мои объятия.

Вот что он говорил.

Моя трусость… вот что определяет эти сроки. Год, десять… выбирай сама, сколько лет ты захочешь жить у него в рабстве.

Убийство. И этот План, этот кавалер, все настойчивей требующий ее внимания, предлагает: убей его, Кристина. План.

Но раньше она не замечала этого курсива, не хотела замечать. Наоборот, как только она начинала об этом думать, судьбоносная надпись бледнела и исчезала, словно стесняясь собственной нелепости. А может быть, просто тонула в тумане ее трусости.

И ничего больше этот План не предусматривал. Только одно слово: убей.

А воспоминание не бледнело. Сон повторялся три-четыре раза в месяц, и каждый раз в мельчайших и ничем не отличающихся деталях. Ничего не менялось, раз за разом.

Якоб входит в номер, крик Хенрика… даже не крик, а судорожный вдох… бесконечные секунды неподвижности и молчания… Якоб выдергивает мальчика из постели и швыряет на пол… с хрустом надавливает коленом на грудь… ее собственный полузадушенный крик.

Удары кулаком что есть силы, руки на горле Хенрика, вылезшие из орбит глаза, ее похожая на паралич неподвижность… и слова Якоба:

— Вот так. Он мертв.

Пощечина и плевок в лицо.

Не сон — документальный фильм, вот что возвращается к ней опять и опять. Совершенно точные, безжалостные и бесстрастные кадры. Вот они заворачивают тело Хенрика в простыню, спускают по пожарной лестнице в кусты, заталкивают в машину. Никто их не видит и не слышит. К половине пятого все сделано. Он еще раз ударил ее в лицо и изнасиловал. В семь часов они уже завтракали в ресторане. Кельвин, втиснутый в детский стульчик… он проспал всю ночь, даже звука не издал. Без четверти восемь они покинули Чимлинге.

Где Якоб спрятал труп Хенрика, она так и не знала. Его не было всю следующую ночь, так что наверняка он сделал все тщательно и не оставил следов. Может быть, море, может быть, леса под Нюнесхамном — она никогда не спрашивала, да он бы и не сказал.

Он ознакомил ее с правилами их дальнейшей жизни, но она знала их и без него.

Если ты выдашь меня, я выдам тебя.

Так он сказал несколько недель спустя.

Если ты убьешь меня… я предусмотрел такую возможность в завещании.

Если ты убьешь меня… я предусмотрел такую возможность в завещании.

Она долго в это верила. Ей даже снился этот документ.

Так он и сделал. Пошел к адвокату и вручил тому запечатанный конверт: распечатать после моей смерти. Или: распечатать в случае моей смерти при неясных обстоятельствах.

А сейчас она сомневалась. Теперь Кристина подозревала, что никакого такого завещания не существует. Что Якобу за смысл признаваться, что он убийца, даже после своей смерти? Неужели его привлекает именно такая посмертная слава?

Это был сложный вопрос. Она неделями задавала его себе, переворачивала и выворачивала так и эдак, и постепенно от этого главного вопроса начали отпочковываться другие, не менее сложные.

Например: неужели он так ее ненавидит? Неужели он ненавидит ее настолько, что готов мстить ей даже после смерти?

Почему он не отпускает ее в таком случае? Почему он держит ее в этом капкане? Неужели все так просто — ему нужна покорная жена, которая никогда и ни в чем не может… даже более того, не имеет права ему отказать? Словно у него теперь есть моральное право насиловать ее ночь за ночью, в любой момент, когда ему этого захочется?