Сильно беспокоило арестантов и присутствие на плацу пользовавшегося дурной славой сержанта Отто Молла. Он не входил в охранный батальон Моновица – Молл заправлял газовыми камерами в Биркенау, – но все-таки находился здесь и разгуливал между колоннами, пока заключенным раздавали походные пайки, выкрикивая ругательства, под которые они делили хлеб, джем и маргарин. Плотный коротышка с бычьей шеей и головой одинаковой высоты и ширины, с кровью тысяч заключенных на своих руках, Молл в данных обстоятельствах вызывал всеобщий трепет. Он остановился рядом с Густавом, привлеченный чем-то в его внешности, окинул взглядом с головы до ног, потом с замахом влепил ему пощечину, с одной и с другой стороны. Густав пошатнулся, но устоял на ногах. Не сказав ни слова, Молл прошествовал дальше[450].

Наконец был получен приказ, и колонны пришли в движение. Измученные целым днем стояния на ногах, они маршировали по площади, по пять человек в ряд, и заворачивали налево. Пройдя мимо бараков, кухонь, маленького опустевшего домика, где жил лагерный оркестр, заключенные в последний раз выходили в открытые ворота.

Они покидали место, которое два года служило им домом. Ветераны – такие как Густав и Фриц, особенно Фриц, – помогали строить его посреди поля; кровь их товарищей пролилась на этой стройке, и с тех пор там царили сплошные ужасы и террор. И все равно это был дом, хотя бы потому, что человек, словно животное, все равно цеплялся за место, где ел, спал и гадил; и пускай арестанты его ненавидели, там у них были друзья и там они знали каждый камень.

А вот куда их ведут, им не было известно. Подальше от русских – это наверняка. Все подразделения лагеря Моновиц пришли в движение – более 35 000 мужчин и женщин[451] двигались по заснеженным дорогам на запад, прочь от городка под названием Освенцим.

Фриц сидел на земле, прижавшись к отцу и сотрясаясь всем телом. Вокруг них так же сидели их друзья. Было раннее утро, и холод стоял невыносимый. У них не было ни укрытия, ни пищи, ни огня: только они сами. Люди едва не умирали от усталости и невыносимых условий. Многие уже не поднимутся с земли, когда закончится этот короткий отдых.

Первые несколько километров после Моновица Фриц, Густав и другие относительно здоровые заключенные еще помогали своим более слабым товарищам. Всех отстающих эсэсовцы били прикладами винтовок и толкали в спину. Если в гуще строя кто-то падал, остальные, полубессознательно бредя вперед, проходили прямо по нему. Фриц с друзьями сделали все, что могли, но наступил предел и их товарищеским чувствам. Колонна только-только миновала Освенцим, а они уже выбились из сил, так что слабые оказались брошены на произвол судьбы. Они заворачивались в арестантские куртки и закрывали руками уши, чтобы не слышать выстрелов из хвоста колонны, где добивали отстающих.

Фрицу и Густаву это казалось повторением того страшного марша, много лет назад, когда их гнали по «Кровавой дороге» в Бухенвальд. Но сегодня было бесконечно, невообразимо хуже. Отец и сын старались держаться вместе, опустив головы, они шагали по слежавшемуся снегу и льду, с пустотой в мыслях и в душах, среди темноты с крапинами белых снежинок. Рядом с Фрицем шел блок фюрер с пистолетом-пулеметом наперевес; Фриц чувствовал исходящий от него ужас перед встречей с русскими и жажду крови.

По прикидкам Густава, они проделали около сорока километров, когда на рассвете вышли к окраинам какого-то городка. Колонне приказали свернуть с дороги и завели на заброшенный кирпичный завод. Охрана нуждалась в отдыхе почти так же, как арестанты. Постаравшись найти более-менее удобное местечко среди груд кирпичей, заключенные сбились в группы, чтобы согреться. Фриц с отцом не спали, несмотря на утомление, валившее с ног, поскольку понимали, что тот, кто заснет, скорее всего, уже не проснется. Переговорив с товарищами, шедшими в разных частях колонны, они узнали, что нескольким полякам – включая троих друзей Фрица, – удалось бежать.

– Мы тоже должны, – сказал Густав сыну. – Должны попытаться. Я говорю по-польски, мы легко найдем дорогу. Сможем спрятаться у партизан или вообще двинемся домой.

Несмотря на всю подготовку, на стремление оказать сопротивление охране, сердце Фрица дрогнуло при этой мысли. Однако имелась серьезная проблема: он не говорил по-польски. Окажись они по отдельности, и он пропал.

– Надо подождать, пока доберемся до Германии, папа, – сказал он. – Там мы оба будем знать язык.

Отец покачал головой.

– До Германии еще далеко.

Он обвел взглядом их изможденных спутников.

– Кто знает, дойдем ли мы туда вообще? Даже если предположить, что СС собирается нас оставить в живых.

Их разговор прервала команда строиться. Кое-как поднявшись на ноги, они увидели, что многие, кто уснул, так и остались на своих местах. Переохлаждение сделало свое дело, и их тела уже начали остывать. Другие были еще живы, но слишком слабы, чтобы встать; эсэсовцы пошли по помещению, пиная их ногами и расстреливая тех, кого не удалось поднять[452].

Колонна побрела дальше, оставляя за собой кошмарный след из утоптанного снега и мертвых тел, простиравшийся до самого Освенцима, где еще продолжалась эвакуация. Евреев, которые были слишком слабы, чтобы идти, принудительно заставляли жечь груды мертвых тел, скопившиеся вокруг газовых камер. Крематории подорвали динамитом, эсэсовские делопроизводители сжигали все бумаги. Мародеры бросились на склады «Канады», полные награбленных вещей, которые, как улику, также собирались жечь. Тяжесть совершавшихся в лагере преступлений перевешивала все усилия по ликвидации доказательств.

В тот вечер колонна достигла города Гляйвица[453], где находилось несколько мелких лагерей, входивших в сеть Освенцима. Пленников из Моновица загнали на освободившуюся территорию, предназначенную всего на тысячу человек. Ее обитателей эвакуировали днем ранее[454]. Никакой еды с дороги им не раздали, но люди были рады хотя бы крыше над головой и возможности наконец уснуть.

Два дня и две ночи они оставались в Гляйвице, пока СС организовывало дальнейшее перемещение. В отличие от несчастных, которым предстояло весь путь из Освенцима идти пешком, заключенных Моновица собирались везти на поезде.