Удивительная вещь (и я всю жизнь пользовался ею), что единственное положительное качество, проявленное черной овцой, способно снискать большую оценку, нежели все достоинства честного человека, вместе взятые. Особенно если это положительное качество – храбрость. Счастье в том, что, хотя храбрость во мне отсутствует напрочь, выгляжу я так, будто наделен ею сверх меры. И добрые души вроде Карсона и Вуттона даже представить себе не могли, что при первом намеке на опасность я готов бежать без оглядки, верещать, умолять о пощаде или предать всех вокруг. По своей наивности эти ребята протягивали мне руку помощи, чем и объяснялось поведение Карсона. Но в то же время он здорово перепугал меня – внутри все так ходуном и ходило.

– А, отлично, – заявляю я, стараясь придать голосу сердечность. – Славный парень этот Дядя Дик.

– Угу, – отвечает Кит и снова погружается в раздумье. – Тогда в путь. – Последняя пауза. – Коль случится вернуться сюда, дайте знать.

– Возвращаться я не собираюсь, – ответил ему я, и, клянусь Георгом, совершенно искренне.

Он кивнул, вскинул руку и погнал мустанга по дороге. Я смотрел вслед, пока маленькая фигурка в замшевой куртке не затерялась среди деревьев, и хотя не чувствовал ничего, кроме облегчения – рядом с этими Китами Карсонами на душе всегда как-то неспокойно – в уме у меня промелькнула мысль о том, как легко и естественно расходятся у людей пути-дорожки на старом добром фронтире. Никаких тебе церемоний и ритуалов; наверное, это некое суеверие, но никто здесь не употребляет слова «прощай».

* * *

Два дня спустя наш караван двинулся на запад, к Южному Проходу, и я тем утром гарцевал в крайне приподнятом настроении, словно подошел к концу долгого путешествия. Радость мою можно было счесть преждевременной, учитывая, что от побережья нас отделяло еще более тысячи миль прерии и соленой пустыни, а также Скалистые горы, а оттуда еще бог знает сколько морских лиг до Англии. Но знаете, как это бывает: иногда чувствуешь, что эта глава в твоей жизни дописана и осталась позади, как крепко запертая дверь. Усевшись на своего маленького араба и слыша крик «Все по местам!», прокатившийся вдоль линии фургонов, а также свист бичей, гиканье погонщиков и скрип колес, я знал, что приближаюсь к концу того кошмарного путешествия, начавшегося в тот миг, когда Джон Черити Спринг вломился в мой гостиничный номер в Пуле и принялся пичкать меня латынью. Путешествие, в ходе которого я очутился в дебрях Дагомеи и схватился с вооруженными до зубов чернокожими воительницами, потом, после погони и морской битвы, попал в Новый Орлеан, откуда отправился в отчаянное бегство по Миссисипи, проделав путь от борделя до аукционного зала и до того скромно меблированного холла, в котором я отдавал концы, пока неуклюжий верзила-адвокат читал отповедь моим подлым преследователям. Потом мне предстояло ускользнуть от когтей закона, чтобы пережить ужасы форта Бент, Дель-Норте и Перехода Мертвеца… Но страница перевернулась, и вскоре меня уже будет ждать корабль, идущий на родину, туда, где Элспет, где пуховые перины, зеленые поля, прогулки по Хаймаркету, белые шлюхи на выбор, крикет, верховые прогулки по Гайд-парку, охота, дорогие сигары, светские беседы и все остальное, ради чего стоит жить. Бог ты мой, как страстно желал я всего этого!

Что же до этих треклятых краснокожих, фургонов, замшевых курток, медвежьего жира, размалеванных лиц, бизоньих пастбищ, «палаток для потения», говора «плаг-а-плю», военных кличей и горных охотников, то я от души пожелал им сгинуть навеки.

Так оно и вышло.

Только на закате своих дней ты начинаешь понимать, что жизнь – это не прямая линия, что никогда нельзя считать ту или иную ее главу закрытой, поскольку пролог от эпилога может отделять дистанция в полвека длиной. Вот, скажем, повстречал я в сорок втором Лолу Монтес и Бисмарка. Одну довел до экстаза, другого – до белого каления, и полагал, что на этом кончено. Так нет: пять лет спустя они мне такое устроили, что до сих пор вздрагиваю. Или Тигр Джек Моран: я полагал, что после Роркс-Дрифт[175] больше его уже не увижу. Не тут-то было: он явился вновь, чтобы отравить мои последние годы и едва не подвел меня под обвинение в убийстве. Нет-нет, никогда нельзя ручаться, что прошлое не схватит тебя за пятки. Особенно такое грязное прошлое, как мое.

Так получилось и с Диким Западом. Я покинул его прекрасным летним днем пятидесятого года и зарекся впредь туда возвращаться, и вот спустя двадцать пять лет, когда былые воспоминания померкли, прошлое обрушилось на меня воздаянием – и это слово, как вам предстоит убедиться, выбрано очень верно.

Я целиком и полностью возлагаю вину на Элспет. При ее куриных мозгах ей потребовалось полжизни, чтобы открыть для себя прелесть в путешествиях по миру с комфортом, и поскольку к тому времени неправедно нажитые богатства старика Моррисона невероятно преумножились, у нее имелась возможность ни в чем себе не отказывать. Частенько я сопровождал ее, так как после тридцати лет тяжких скитаний не прочь был насладиться поездкой со всеми удобствам: из салона парохода переходишь в «пульман» и едешь в отель, а по пути останавливаешься себе в лучших пабах. Другой причиной служил факт, что я ни на грош не доверял этой потаскушке. В свои пятьдесят Элспет осталась такой же соблазнительной, как в шестнадцать, и такой же пылкой. Салоны Бонд-стрит и армия парикмахеров-лягушатников помогали сохранять златые кудри по-прежнему пышными, кожа была белой, как у крестьянской девушки, а если бы Элспет добавила еще стоун весу, так ей, на мой взгляд, вообще цены бы не было. Короче говоря, мужчины, как и раньше, вились вокруг нее, как мухи у банки с вареньем. Хотя за все тридцать лет мне ни разу не удалось поймать жену in flagrante[176], я подозревал ее в связи с дюжиной, по меньшей мере, ловеласов, включая этого пучеглазого козла Кардигана и его королевское высочества принца Берти-Буяна. Так что у меня не было намерения позволять ей стонать в объятьях альпийских проводников и венецианских гондольеров, пока я просиживаю дома штаны на половинном жалованье; уж лучше буду сам поддерживать ее в форме и отваживать всех иностранцев. Я любил Элспет, как можете заметить.

Поначалу большинство ее вылазок не слишком удалялись от дома: Шварцвальд, Пиренеи, озера Италии, Святая земля и пирамиды. Ну и бесконечные греческие руины, почитаемые за антиквариат. К ним она питала просто маниакальное пристрастие. Укрывшись от солнца под зонтиком, Элспет без конца набрасывала эскизы, сопровождая процесс перевранными цитатами из Байрона. Горничная постоянно металась в отель за новыми карандашами, я же нетерпеливо вздыхал, мечтая улизнуть в какой-нибудь местный квартал и насладиться радостями туземной жизни. Но в один прекрасный зимний денек в начале семьдесят пятого она лениво этак роняет, что я никогда не показывал ей Северной Америки.