– Вы слышите меня?

– Да, – кивнул Бхарадваджа. – Слышу.

– Что? Что вы слышите?!

– Что мы свободны.

– Кто это сказал?

– Один помпилианец, – профессор потер глаза, воспаленные от бессонницы. – Вам не кажется, что у судьбы прекрасное чувство юмора?

I

Старуха знала, что делает, когда ставила перед Ливией абсурдную, на первый взгляд, задачу. Вся Астлантида была абсурдом планетарного масштаба. Но старуха-то знала, а Ливия – нет.

И как теперь прикажете выполнять?

Ведьма искоса разглядывала Манойю: астланин придумал себе экскурсию, изучая аппаратуру. Сто раз, сказала Ведьма себе. Сто раз ты брала подчиненных в корсет. Рядовых, деканов, декурионов. Этот придурок – лейтенант. Его звание соответствует званию центуриона. Ну и что? Прикажи госпожа Зеро взять в корсет настоящего центуриона – никаких проблем не возникло бы, получи центурион соответствующее распоряжение. Лейтенант – ерунда. Лейтенант, капитан, генерал. Главное, что он не помпилианец. Не проходил курс «солдатчины»…

Отставить. Приказ получен, надо выполнять. Значит, есть способ. Должен быть. Не станет глава имперской безопасности отдавать бессмысленные приказы.

Она сосредоточилась – сильнее, чем концентрировалась на полной декурии. Взгляд превратился в натянутую нить, в тонкую, звенящую струну. Нет, не работает. Она не чувствовала астланина. Зато Манойя, сукин сын, что-то уловил. Он обернулся, губы лейтенанта дрогнули – и на Ведьму ледяной пустотой космоса снизошло равнодушие.

Это и выбросило ее под шелуху.

Неправильно, успела подумать Ливия. Чудом она сохранила ясность сознания: внезапность перехода, удивление, граничащее с шоком, путали мысли. Неправильно, противоестественно. Так не должно быть. Работая с корсетом, мы никогда не выпадаем под шелуху.

…только при клеймении.

Полудекурия Ведьм, пять Ливий Метелл выстроились на площадке древней пирамиды. Панцири, открытые шлемы, щиты. Мечи в ножнах. Рожденный веками эволюции образ помпилианца, когда рабовладелец погружается во вторичную реальность, собираясь клеймить нового раба.

Образ был привычным. Вторичная реальность – чужой.

Вместо голой, насквозь продуваемой степи, вместо колючего ветра, снежной крупы, срывающейся из низких серых туч, вместо деревянного щита с креплениями и горна с калящимся клеймом, Ливию встретила пирамида. Гладкие плиты были вытерты тысячами ног. Ступени уходили вниз на четыре стороны. И солнце, безумное солнце Астлантиды над головой: оно обрушивало с небес, выгоревших дотла, потоки нестерпимого жара. Солнце дергалось, как припадочное, толчками, будто семя из фаллоса, выдавливало из себя порции зноя. Разбухало, съеживалось, на миг тускнело – и вдруг вспыхивало ослепительной белизной, грозя сорваться с привязи, разинуть термоядерную пасть…

Здравствуй, подруга, сказала Ливия пирамиде. Как же, помню. Сюда меня и Змея привел Кнут, выдернув через корсет в свой галлюцинативный комплекс. Привел и велел убивать. Знаешь, подруга, я никогда раньше не думала, что такое возможно. Но ваш Остров Цапель, дыра выгребной ямы, тот еще клоун. Он подбрасывает сюрприз за сюрпризом, хохоча над собственными шуточками. Почему сейчас должно быть иначе? Потому что я на Тишри? На планете гематров, где базируется Совет Лиги; в представительстве Великой Помпилии, считай, в сердце Ойкумены?

«Сердце? – захлебываясь пульсацией, расхохоталось солнце над пирамидой. – Нет, правда, сердце?!»

Напротив Ведьмы, у другого края площадки, стоял Манойя Илхикамина. «Защитник, Пускающий В Небо Стрелы» – Ливия понятия не имела, откуда ей известно значение имени астланина, но оно как нельзя лучше подходило лейтенанту зенитных войск. Обнаженный, Манойя не казался голым – все его тело, от головы до пят, покрывала цветная роспись. Или татуировка? Ливии было все равно.

Какая разница, чем покрыто тело ботвы?

Верно, согласился выработанный сотнями поколений расовый рефлекс. Ботву надо клеймить. Я – рефлекс, я – военный. Я не подчиняюсь жалким воплям цивила-разума. Две Ливии из пяти шагнули вперед. Пирамида вместо степи? Нет щита, веревки и оков? Пустяки, справимся так.

Три Ливии рванулись следом. Ухватили за плечи, за руки, оттащили назад. Нельзя! Разум рвал глотку: нельзя! У нас приказ! Жгун погиб, пытаясь заклеймить туземца. Мы тоже погибнем. Нельзя! Видя, что проигрывает, разум сопротивлялся рефлексу, призвав на помощь силу куда более древнюю: инстинкт самосохранения.

«Почему нельзя?» – равнодушно спросил рефлекс.

Потому!

Можно. Мы просто берем нового раба. Никто не погибнет.

Астланин шагнул навстречу. Приглашающе развел руки: ну что же вы? Берите меня! Я безоружен. Я не окажу сопротивления. Я хочу уйти в солнце. Отправьте меня туда! Вы же здесь для этого? Отпустите меня в солнце, и жара стихнет, вернется прохлада, и вы сумеете вздохнуть спокойно…

Заклеймить!

В солнце!

Нельзя!

Ведьмы застыли в шатком равновесии. Мышцы закаменели от напряжения. Костяшки пальцев побелели. Безразличие превращало лица в маски, глухие забрала шлемов. Астланин отступил, затанцевал на краю. Титаническим усилием трое Ливий, сохраняющих рассудок, оттащили два воплощения рефлекса от центра, восстанавливая дистанцию. Хватка одной из трех внезапно ослабла, Ведьма опустила руки. Качнулась вперед, назад, снова вперед. Площадка пирамиды развернулась под ней волшебным ковром из сказки, но сказка оказалась зябкой, простуженной, совсем не детской. Камень плит замела снежная позёмка, унылая степь погребла под собой ступени. Небо заволокли тучи; в зените зияла рваная дыра, где ярилось астланское солнце.

Жар и холод.

Пирамида и степь.

Помпилия и Астлантида.

В руках у третьей Ведьмы возник железный прут с нашлепкой клейма. Привстав на цыпочки, Ведьма сунула прут в солнце, как в горн. Клеймо зарделось, налилось багрянцем, пурпуром, кровавым отблеском. Улыбаясь, лейтенант Илхикамина следил, как прут течет, плавится, меняет форму.

Вулканическое стекло.

Черный, бритвенно-острый нож.

– Нет! Назад!

Две Ведьмы сдвинули щиты, преградили дорогу трем. С видимой неохотой нож вернулся к прообразу клейма. Это ничего не меняет, поняла Ливия. Плечо болело, ремни натирали предплечье. Ничего. Не меняет. Минута, другая, и их станет четверо, а я останусь одна.

Потом не останется ни одной.

II

– Она может погибнуть.

– Разумеется. Тогда мы попробуем Змея.

– Я – ее командир. Ей конец, я же вижу.

– Она знала, на что идет.