Когда рассвело, жизнь, как обычно бывает по утрам, стала казаться не такой мрачной и тягостной. Рассевшись за столами в сводчатом зале, ребята позавтракали сваренной на воде овсянкой с потеками красного варенья, выпили по большой кружке крепкого чая. Потом им велели до обеда играть возле дома. В те годы постоянный надзор за детьми не был в обычае, им предоставлялась полная свобода уходить и приходить когда вздумается, так что эвакуированных тоже не стали держать в каком-нибудь загоне или пересылочном лагере. Велели только вернуться в 12:30 – к этому времени взявшие над ними попечение надеялись разобраться, как наладить их временное житье-бытье. Никто не задавался вопросом, откуда ребятам узнать, что наступило 12:30, – ведь часов почти ни у кого не было, – ну да как-нибудь догадаются. Обычное дело.

Пенни и Примула, в приличных пальто и башмаках на шнуровке, вышли на террасу. Терраса показалась им огромной – она и правда была просторная. Ее покрывал тонкий слой влажного гравия, кое-где подернутый ярко-зеленым налетом и пролазливым мхом. На дальнем краю тянулась каменная балюстрада, лестница спускалась к давно не стриженной лужайке, которая в то утро отливала ртутным блеском. По ее сторонам располагались две длинные куртины с пышными однолетними цветами, а из них торчали пучки голых влажных стеблей. Садовник заметил бы тут первые признаки запущенности, но Пенни и Примула были девочки городские, они видели только мокрые стебельчатые заросли и различали запах влажной растительности. За лужайкой, которая казалась еще больше, чем терраса, виднелась формовая изгородь из можжевельника, уже залохматевшая, с разросшимися где не надо ветками и побегами. Посреди изгороди была калитка, а за ней деревья, заросли – лес, сказали себе девочки.

– Пойдем в лес, – предложила Пенни, как будто это от нее требовалось.

Примула колебалась. Другие дети носились взад-вперед по террасе, царапая обувь о гравий. На лужайке кое-кто из мальчишек гонял мяч. Солнце вышло из-за зыбкого облака, засияло в полную силу, и деревья за оградой вдруг осветились и одновременно приобрели таинственный вид.

– Хорошо, – сказала Примула. – Только недалеко.

– Мы недалеко. Я никогда в лесу не была.

– И я.

– Надо посмотреть, раз такой случай, – сказала Пенни.

Среди детей была одна девочка – из самых маленьких, – которая всем говорила, что ее зовут Алисса. С двумя «с», объясняла она и тем, кто умел писать, и тем, кто, как и она сама, не умел. Девчушка едва из пеленок. На редкость хорошенькая, вся бело-розовая, с большими голубыми глазами и закрывавшими шею редкими золотыми кудряшками, из-под которых розовела кожа. Никого из старших с ней не было, ни брата, ни сестры. Сама же она и умыться толком не умела: на пухлых щеках оставались потеки от слез.

Она несколько раз пыталась подружиться с Пенни и Примулой. Те ее не принимали. Они нашли друг друга, и им вдвоем было хорошо.

Сейчас Алисса сказала:

– Я тоже туда пойду, в лес.

– Нет, – ответила Примула.

– Ты еще маленькая, ты должна играть здесь, – добавила Пенни.

– Ты заблудишься, – сказала Примула.

– Не заблужусь. Я с вами хочу, – произнесла девчушка с обаятельной улыбкой, предназначенной для родителей и дедушки с бабушкой.

– Ну не нужна ты нам, – сказала Примула.

– Мы же о тебе беспокоимся, – пояснила Пенни.

Алисса, не теряя надежды, все улыбалась застывшей улыбкой:

– Со мной ничего такого не случится.

– Бежим! – бросила Примула.

Они сорвались с места, сбежали по ступенькам, промчались по лужайке, нырнули в калитку. Бежали и не оглядывались. Не малыши какие-то – девочки длинноногие.

Деревья безмолвно обступили их, обдавая неслышным дыханием и простирая ветви к солнцу.

Сняв перчатки, Примула прикасалась к теплой коре ближайших молодых деревьев, ощупывала складки и узловатые наросты. Чешуйчатая белизна и мучнистая бурость березовых стволов, бледные листья осины – все вызывало у нее восторженные восклицания. Пенни вглядывалась в чащу. В густом подлеске – зарослях ежевики и папоротника – не просматривалось ни тропки. Гонимые ветром облака то скрывали солнце, то уплывали прочь, и эта игра света и тени манила, предвещала тайну.

– Не заблудиться бы, – сказала Пенни. – В сказках, чтобы найти дорогу обратно, делают зарубки на деревьях, раскручивают нитку, белые камушки по пути бросают.

– Мы тут поблизости погуляем, чтобы калитку было видно, – ответила Примула. – Посмотрим немного, и все.

И они пошли, медленно-медленно. Ступали на цыпочках, продирались сквозь подлесок, который кое-где доходил им до плеч. Городские девочки не привыкли к тишине. В отсутствие привычных звуков сначала их охватил почтительный трепет – словно они попали в первозданную обитель, откуда пришли и они, и другие до них, и теперь узнают знакомое место. Конечно, сами они так бы не выразились. Потом они стали различать тихие звуки этих мест. Щебет, заливистые трели и тревожный стрекот невидимых птиц вверху и в глубине. Гудение и жужжание насекомых. Хруст сухих листьев, возня в кустах. Вкрадчивый шорох, сухой кашель, резкий треск. Девочки то и дело указывали друг другу на ползучие растения, унизанные глянцевыми ягодами, пунцовыми, черными, изумрудными, на стайки грибов: одни багровые, другие призрачно-бледные, третьи мертвенно-лиловые, у тех шляпки как зонтики, другие торчат из древесных стволов, словно кусочки мяса. Набрели на заросли ежевики, но собирать не решились: вдруг это ягоды вредные или невкусные. С безопасного расстояния любовались столбиками арума, облепленными пухлыми красными ягодами. Остановились посмотреть, как пауки плетут свои тенета – раскачиваются и цепляются за травинки, тянут серебристые проводочки, укрепляют узелки. Вдыхали воздух, напоенный теплым грибным духом, влажным дыханием мха, ароматом древесного сока, отдаленным тонким запахом тлена.

Что было первым признаком приближения – звук или запах? Поначалу они были бесконечно слабы, рассеяны в воздухе. Странное чувство: казалось, они волнами стекались сюда со всех окраин леса. Стекались и медленно крепли: запах и звук, слепленные из множества разнородных звуков и запахов. Что-то хрустело, шуршало, трещало, что-то стучало, хлестало и билось и при этом гулко глотало и утробно бурчало, клокотало, ухало, хлюпало, выпуская свистящий пар и кишечные газы. Запах был еще хуже, еще неотвязчивее. Это был вязкий смрад разложения, запах со дна заброшенной помойной ямы, кишащей червями, или из засоренной канализации, запах заношенных брюк, смешанный с запахом тухлых яиц, гнилых ковров, засаленных простыней. Обычные лесные звуки и запахи, с которыми девочки только что познакомились, – запах листьев и прели, шерсти и перьев, – все они как бы угасли в зловонии, которое несло с собой приближающееся существо. Девочки переглянулись и схватили друг друга за руку. Не сговариваясь, они разом присели за ствол упавшего дерева и с дрожью наблюдали появление.

Сначала вдали между деревьями не то показалась, не то слепилась из воздуха голова. Огромная, бугристая, вроде чудовищного корнеплода, а на нее как будто натянута треугольная маска, то ли резиновая, то ли из плоти. Цветом она напоминала тело, с которого содрали кожу, – тело, источенное червями. В этом лице не было ничего злобного или хищного, оно выражало одно страдание. Самым приметным был рот – большой, с опущенными уголками. Губы, тонкие и вздувшиеся, как следы от удара хлыста, были сжаты, словно сведенные судорогой боли. Брови и ресницы, окаймляющие бельмастые глаза, мясисты, точно щупальца актиний. Лицо это, нависшее над самой землей, надвигалось на девочек, перебирая торчащими по бокам культяпками-предплечьями, толстыми, дюжими: что-то среднее между ручищами подбоченившейся прачки-великанши и лапами древнего дракона. Лоснистую кожу на этих культяпках испещряли крапинки самых разных цветов: плесенно-зеленые, красно-бурые, как сырая печень, белесые, как сухая гниль.