– А ведь ее, малышку эту, оно точно доконало, – сказала Примула. – Она ему просто по пути подвернулась, ведь так? Оно уползло – и она как в воду канула. Правда?

– Про нее потом никто не спрашивал, никто не искал, – ответила Пенни.

– Я иногда сомневалась, уж не придумали ли мы ее, – сказала Примула. – Я точно не придумала… то есть мы.

– Ее звали Алисса.

– С двумя «с».

Они помнили: случилось что-то странное, омерзительное, но что к этому имела отношение приставучая девочка по имени Алисса, что эта девочка вообще была – тому нет никаких подтверждений.

Примула пожала пышными плечами, издала шквалистый вздох и поудобнее расположилась в своей текстильной оболочке.

– Что ж, – произнесла она, – по крайней мере, теперь ясно, что мы не спятили. Мы видели что-то непонятное, но это не фантазия. И не бред. Хорошо, что мы с тобой встретились: теперь можно не бояться, что мы сошли с ума, правда? Можно, так сказать, жить дальше.

Условились на другой день поужинать вместе. Остановились они в разных гостиницах, но обменяться адресами ни той ни другой и в голову не пришло. Договорились о месте – ресторан «Рагу а-ля Серафина» на рыночной площади – и времени – половина восьмого. Провести вместе весь день – об этом речи не было. Примула отправилась на автобусную экскурсию. Пенни позавтракала бутербродами и пошла погулять в одиночестве. День выдался серенький, сеял сыпкий дождь. Обе вернулись в гостиницу с головной болью, обе заварили чай: в номере имелся и чайник, и пакетики. Сидели на кровати. У Пенни было покрывало в косматых розочках. У Примулы – пуховое одеяло в черную и белую клетку. Включили телевизор, смотрели одну и ту же телеигру, сопровождаемую внезапными взрывами радостного смеха. Пенни с неистовым тщанием вымылась в тесной ванной; Примула не спеша переодела нижнее белье, натянула новые колготки. Выйдя из ванной и собираясь заняться гардеробом, Пенни заметила, что комнату словно заволакивает серая дымка. Роясь в чемодане в поисках чистой блузки, Примула почувствовала головокружение, словно ковер под ногами начал вращаться. О чем им сегодня разговаривать? – спросили они себя и тяжело, с трудом переводя дыхание, опустились на край своих кроватей. Зачем? – пронеслось в уме у Примулы. Зачем? – без обиняков спросила себя Пенни. Примула отложила блузку и включила телевизор. Пенни, собравшись с силами, подошла к окну. Из него открывался романтический вид: просторная вересковая пустошь уходила ввысь, подрезала горизонтом небо. Вечер овладел Пенни. Чернела земля, из окон домов сочился в сумрак жидкий свет.

Наступила и прошла половина восьмого, а женщины все сидели неподвижно. Каждая смутно представляла, как другая дожидается за столиком и следит, как открывается и закрывается дверь. Представляли и не двигались с места. О чем бы они стали говорить? – спрашивали они себя, но ответа не искали. Они привыкли не заниматься лишними расспросами: в этом они упражнялись давно.

На другой день обеим не давали покоя мысли, так или иначе связанные с лесом. Погода стояла поистине весенняя, как раз для прогулки в лесу. Вместо вчерашней хмари – ясное солнце, чуть заметно колышется воздух, веет теплом. С мыслями о лесе Пенни надела кроссовки и кружным путем отправилась в противоположную сторону.

Примула рассудочностью поступков не отличалась. Она плотно позавтракала – по-английски: бекон с грибами, гренок с медом – и кожей ощутила дыхание леса, трепетное и щекочущее. Лес – и реальный, и воображаемый, и тогда, на прогулке с Пенни, и после – одновременно манил ее и вызывал тревогу с оттенком ужаса. Свет в лесу такой золотистый, тени такие глубокие, как нигде в городе, даже с заревом бомбежек не сравнить. Тени и золото играют друг с другом так заманчиво. Правда, тогда они с Пенни встретили что-то бесформенное и вонючее, но лес остался в памяти сам по себе.

Словом, вместо того чтобы мысленно произнести фразу: «Я туда пойду», Примула напряглась, согнула ноги в коленях, полустиснула кулаки, и ей стало ясно, что она туда пойдет. Действительно, все еще переваривая теплую пищу, она тем же ясным утром отправилась в путь, экскурсионным автобусом добралась до особняка и, отделившись от группы, прошла так же, как и тогда, через лужайку, вышла за калитку и углубилась в лес.

Лес мало изменился, разве что загустел, а в убранстве свежей зелени казался еще привлекательнее. Тело Примулы само выбрало путь – не тот, каким ходили девочки в прошлый раз. Побеги папоротника раскручивали свои змеино упругие кольца. На обвислых листьях орешника, на паутине сверкали капли вчерашнего дождя. В кронах и в чаще маленькие пернатые глотки щебетом и трелями восхитительно отстаивали права на территорию и самцовское первенство, но Примуле слышался просто-напросто хор птиц. Гортанный крик, промельк прелестного телесно-розового оперения, сияние синего. В птицах Примула не очень разбиралась. Знала «малиновку»: та, что прыгает с ветки на ветку, – «дрозда»: черный такой, как уголь, – «синичку»: это которая кувыркается, пушистый сине-желтый комочек, прыщущий жизнью. Примула шла, шла, а отсветы и проблески так и лезли в глаза. На мшистом пригорке ей попалась россыпь примул. Уж эти цветы ей были хорошо знакомы, и в ее теплом, тяжко бьющемся сердце шевельнулось чувство, что их появление для нее добрый знак. Она сорвала несколько цветков, погладила бледные лепестки, поднесла их к носу и вдохнула прозрачный, отчетливо медвяный запах: дух меда весеннего, а не натужный запах летнего. Цветы она знала лучше, чем птиц: в школьном классе на полке стояла книжка «Феи цветов»[127], где на картинках цветы были выписаны со всей точностью: незнакомые ей в жизни курослеп и кислица, звездчатка и жимолость, – а рядом расхаживали и резвились человечки один другого меньше, каждый в одежде той же раскраски, что и цветок или плод рядом, – золотой или синей, рыжей, лиловой, запечатленные в изящном рисунке души растений. И теперь, бродя по лесу, она их встречала и узнавала – анемон и брионию, черноголовку и яснотку, – и в душе плескалось светлое чувство – это здесь-то! – оттого что близко невидимое и невидимая жизнь роится меж листьев, струится в стеблях – это здесь-то, где ей повстречалось то, что она никак не забудет! Примула чуть прищурилась. Солнечные пятна мелькали, мелькали. Куда ни глянь, рябь и мерцание. А дальше, меж стволов, по которым бегает солнечный свет, сквозит густая синь.

Примула остановилась. Какая у нее шумная одышка. Не под силу ей такие прогулки.

Литья папоротника вздрогнули, и по стволу дрожью пробежал огненно-красный завиток шерсти. С ветки на Примулу смотрела белка, рыжая белка. Примула опустилась на траву: ей вспомнилась мать. Она грузно сидела на упругой травяной подстилке и перебирала в памяти: Белка-Грызунья, Крот Копуша, Барсук Брок, Мышка-Соня, Головастик Галли, Лягушонок Ларри[128]. Сказок ей мать не рассказывала – не раскрывала перед ней двери в воображаемые миры. Зато руки у нее были золотые. В войну, когда игрушек и даже материалов, чтобы их смастерить, было не найти, Примула каждое Рождество утром обнаруживала в чулке какого-нибудь зверька из пушистой материи, с глазами-пуговицами и роговатыми коготками, а зверьки земноводные шились из тафты и атласа. Работа была искусная. Если белка, то прямое воплощение беличьей натуры, лиса – остроглазая, головастик – скользкий. Никаких человечьих курточек-шапочек им не полагалось, и от этого было легче приписывать им воображаемые свойства. Примула верила, что это подарки Рождественского Деда, и когда выяснилось, что кукол шьет мать, когда волшебство улетучилось, это был ошеломительный удар. Не могла она с благодарностью думать о мастерстве и фантазии матери, вечно занятой флиртами. А зверюшки все прибавлялись. Паук, Бемби. По ночам она рассказывала себе истории про женщину-девочку, волшебницу, которая живет в сказочном лесу, а добрые, мудрые звери ее любят и охраняют. Засыпала она, обложившись игрушечными зверьками, подобно тому как их дом обкладывали на случай авианалета бесполезными мешками с песком.