Он едва успел свалить тело Елены в ванну, когда услышал в коридоре голос Энрико. Времени скорректировать план не оставалось. По крайней мере, он успел подготовиться.

В тот момент, когда бармен и бортпроводница вошли в номер и за ними захлопнулась дверь, он выскочил из темной ванной. Левой рукой ударил рукоятью пистолета по голове Энрико, а правой прижал электрошокер Елены Орловой к тонкому платьицу Боуден — в верхней задней части бедра. Бармен немедленно рухнул без сознания на ковер, и кровь Елены быстро впиталась в его рубашку. Бортпроводница громко хрюкнула, содрогнулась и обвисла у него на руках, как тряпичная кукла. Она с ужасом таращилась на него, пока он укладывал ее рядом с барменом. Довольно скоро она сможет заговорить, а он хотел с ней побеседовать. Но сначала надо обдумать, что делать дальше.

Он вытряхнул на пол содержимое ее сумочки и обнаружил пистолет. Отлично! Не важно, где Боуден его достала, теперь он пригодится. Позвонив в газету, Елена подготовила подходящий антураж для убийства. Бортпроводница умрет не от передозировки барбитуратов, принесенных американской шпионкой. Вместо этого он создаст мизансцену, из которой всему миру станет очевидно, что Кассандра Боуден убила своего итальянского любовника и свою новую богатую подругу из Сочи, а потом застрелилась из пистолета, который ей, должно быть, удалось раздобыть с большим трудом.

Но сначала нужно перенести глушитель со своей «Беретты» на пистолет Боуден.

Боль от электрошока была невыносима, Кэсси хотелось кричать. Мысленно она представляла поток ругательств, изрыгаемых во время родов матерщинницей с впечатляющим словарным запасом, но сама могла испускать лишь стоны, тихие и протяжные. А потом она поняла, что лежит на животе на полу номера под дверью в ванную, а рядом с ней на корточках сидит Бакли.

Да, тот самый актер. Кэсси осенило — ну конечно, это был он!

На его голове красовалась черная бейсболка. Кэсси была одержима Мирандой, а между тем рядом все это время крутился человек, которого она считала милым и доброжелательным, сравнивала со щеночком. Очередное свидетельство того, как плохо она разбирается в людях и выбирает друзей. Будет даже смешно, если он не убьет ее так же, как он или кто-то из его сообщников убил Алекса. Он схватит ее за волосы, оттянет голову назад, чтобы открыть шею, перережет горло — бедному Энрико, наверное, тоже — и оставит истекать кровью на полу.

Кэсси надеялась, что больно не будет, но понимала — будет. Она осознала, что больше всего на свете боится боли — короткого касания лезвия, разрезающего кожу. Возможно, именно поэтому она пила. Боль приходит в разных обличьях, чаще всего она страшнее уколов, ожогов и лихорадки, которые воздействуют на тело. Эта боль пробивает дыры в душе, разрушая самооценку и оставляя после себя огромные кратеры в самоуважении. Эта боль вынуждает, когда смотришь на себя в зеркало, задаваться вопросом: почему, во имя всего святого, ты стала такой, какая ты есть? Кэсси понимала, что ее жизнь, по сути, представляла собой исследование воздействия алкоголя, этого типа паллиативного лечения, на организм. Так себе воздействие, честно говоря.

Она ощущала во рту разбухший неповоротливый язык, смотрела на содержимое своей сумки, рассыпанное по полу, и пыталась облечь стоны в слова. Она должна была произнести лишь одну фразу, всего два слова: мне жаль. Или что-то чуть более определенное: мне жаль, что я так мало сделала. Мне жаль, что меня невозможно любить и сама я любить не способна. Мне жаль, что у меня не было детей. Или даже собственной кошки. Мне жаль, Розмари. Мне жаль, Джессика. Мне жаль, Деннис. Мне жаль, Тим.

Мне жаль, Алекс.

Мне жаль, Энрико.

Господи, Энрико! Его убьют только за то, что он повел себя как настоящий рыцарь. Юный романтик, решивший проводить едва знакомую женщину до номера. Нельзя было этого позволять. Еще одна ошибка, испоганившая другому человеку жизнь.

Будет кто-то скучать по ней? Меган? Джиллиан? Пола? Будет хоть кто-то всем сердцем горько по ней тосковать? Говорят, что бы мы ни делали, эгоизм уходит с нами в могилу, а бескорыстие живет после нас. Она не могла припомнить ни единого своего поступка, который мог быть хотя бы намеком на бессмертие. Ее наследие? Нет у нее никакого наследия.

Она почувствовала на щеках влагу и поняла, что плачет. Этого она не ожидала. Многие пилоты рассказывали, обычно во время совместных попоек, что за мгновение до того, как самолет врежется в гору или развалится на части перед падением в море, последние слова большинства капитанов: мама, мамочка, мамуля. Чудесная женщина, когда-то читавшая ей книжки Беверли Клири, пришла бы в отчаяние, узнав, как неукоснительно ее старшая дочь последовала по пути саморазрушения, проложенному ее отцом. Любая мать ужаснулась бы.

Наконец она овладела своим телом настолько, что смогла произнести несколько слов. И это были не слова сожаления, вертевшиеся на языке, не мольба к убийце не делать им с Энрико очень больно. В этой фразе проявилась вся подноготная Кэсси, ее жизненное кредо; в ней прозвучала явная, нелакированная реальность того, что никто не может от себя убежать и умираем так же, как жили.

Кэсси повернула голову, чтобы встретиться взглядом с Бакли, и попросила едва разборчиво:

— Дай мне выпить, пожалуйста.

Тот помедлил — кажется, он воспринял просьбу всерьез и обдумывал ее. В его взгляде была озадаченность, и на мгновение Кэсси поверила, что выиграла еще несколько минут жизни. Последний глоток амброзии, пищи богов, напитка бессмертия, который разольется по ее венам и смягчит боль. Но Бакли едва заметно, чуть ли не с печалью качнул головой и прикрутил длинную трубку — глушитель, поняла Кэсси — к стволу «Беретты», принадлежавшей дяде Энрико.