я. – Все будет хорошо. Мы можем оставить все это позади. Мы можем снова начать наш брак.

– Господи! – крикнул он. – Дело не в нашем браке! Патрик сядет в тюрьму, а я чертовски разбит! Они узнают обо всем, обо всем!

Я перевела дыхание.

– Нет, – сказала я, удивленная ровностью и авторитетностью собственного голоса, – никто ничего не знает. Ты можешь уйти в отставку. Ты можешь работать в другом месте. Я буду обеспечивать нас столько, сколько тебе понадобится…

– О чем ты говоришь? – спросил Том, глядя на меня, совершенно сбитый с толку.

– Мы будем в порядке. Это будет новый старт. – Я положила руки на его лицо. – Патрик никогда не расскажет им о тебе. И я никогда не оставлю тебя.

Он начал плакать, его слезы текли по моим пальцам.

* * *

В следующие недели он много плакал.

Мы ложились спать, и я просыпалась ночью от звука его сухих рыданий. Он всхлипывал во сне так, что иногда я не знала, спит он или нет, когда плачет. Я притягивала его к себе, и он спокойно позволял, кладя голову мне на грудь, пока я держала его, а он не успокаивался и не засыпал.

– Тише, – шептала я, – тише.

А утром мы продолжали жить обычной жизнью, ни один из нас не вспоминал плач и то, что было сказано в тот день, когда он громил стулья, или твое имя.

Прежде чем твое дело было передано в суд, Том сделал то, что я предлагала. Он ушел из полиции. Во время суда, к моему абсолютному ужасу, отрывки из твоего дневника, подробно описывающие ваши отношения с Томом, которого ты называл «моим полицейским», были зачитаны вслух. С тех пор эти отрывки были со мной как тихий, но постоянный звон в ушах. Я так и не смогла избавиться от твоих слов. «Они так явно не подходят друг другу, что мне пришлось улыбнуться, когда я увидел их вместе». Я всегда помнила конкретно это предложение. Твой небрежный тон причиняет боль больше всего. И тот факт, что ты был прав.

Но ко времени суда Том был близок к концу своей службы и, несмотря на твой дневник, каким-то образом избежал расследования. Он рассказывал мне об этом очень мало, но подозреваю, что в участке были рады отпустить его по-тихому. Я уверена, что власти хотели избежать дальнейших скандалов после газетной шумихи о коррупции среди высших полицейских чинов. Еще один офицер на скамье подсудимых стал бы катастрофой.

Примерно через месяц он устроился на новую работу, охранником на завод. Он работал в ночную смену, что устраивало нас обоих. Мы с трудом могли видеть друг друга, и я не могла придумать, что сказать ему. Однажды я посетила тебя в тюрьме, в основном из-за раскаяния в содеянном, но я солгала бы, если бы сказала, что не было хоть части меня, которая не чувствовала бы боли из-за страданий, которые ты испытываешь. Я не сказала Тому о визите и никогда не предлагала ему сделать то же самое. Я знала, что упоминания твоего имени будет достаточно, чтобы он вышел за дверь и больше не вернулся. Как будто наш брак мог продолжаться только в полной тишине. Если бы я прикоснулась к этой ране, чтобы определить ее границы, она бы никогда не зажила. Я продолжала: ходить на работу, готовить еду, спать на краю кровати подальше от Тома. В некотором смысле все было так, же, как и до замужества. Мой доступ к Тому был настолько ограничен, что я начала цепляться за улики его присутствия. Когда стирала его рубашки, я прижимала их к лицу, просто чтобы почувствовать его запах. Часами расставляла его туфли под кроватью, развешивала его галстуки в шкафу, складывала его носки в комод. Видишь ли, он уходил из дома, и все, что оставалось мне, – это его следы.

* * *

Сегодня вечером я солгала. Было поздно, и Том был на кухне, готовя себе что-то поесть. Как обычно, он отсутствовал весь день. Я стояла в дверях и смотрела, как он режет сыр, помидоры и кладет их на хлеб. Стоя там, я вспомнила, что, когда мы только поженились, он иногда удивлял меня, готовя обед в выходные. Я вспомнила мягкий омлет с плавящимся внутри сыром и однажды французский тост с полосками бекона и кленовым сиропом. Я никогда раньше не пробовала кленовый сироп, и он с гордостью сказал мне, что ты подарил ему целую бутылку.

Он заглянул под решетку, наблюдая, как сыр пузырится на огне.

– Доктор Уэллс приходил сегодня, – объявила я, сидя за столом. Он не ответил, но я была полна решимости поговорить. Так что я ждала. Не хотела лгать мужу в спину. Я хотела солгать ему в лицо.

Когда он положил еду на тарелку и взял нож и вилку, я попросила его присесть со мной. Он проглотил большую часть еды, прежде чем вытер рот и поднял глаза.

– Он сказал, что Патрику осталось недолго, – сказала я ровным голосом.

Том продолжал есть, пока не вычистил тарелку. Затем он откинулся на спинку стула и ответил:

– Хорошо. Мы знали это с самого начала, не так ли? Значит, пора отдать его в дом престарелых.

– Слишком поздно для этого. Ему осталась неделя. – Глаза Тома встретились с моими. – Максимум, – добавила я.

Мы смотрели друг другу в глаза.

– Неделя?

– Может, меньше. – После этой информации я продолжила: – Доктор Уэллс говорит, что жизненно необходимо продолжать с ним разговаривать. Это действительно все, что мы сейчас можем сделать. Но я не могу делать все в одиночку. Так что я подумала, вероятно, ты можешь.

– Что могу?

– Поговорить с ним.

Наступила тишина. Том отодвинул тарелку, скрестил руки на груди и очень тихо сказал:

– Я не знаю, что сказать.

У меня был готов ответ.

– Тогда читай. Ты мог бы ему почитать. Он не ответит, но будет тебя слышать.

Том внимательно наблюдал за мной.

– Я кое-что написала, – сказала я как можно небрежнее. – То, что можно было бы прочитать ему вслух.

Он почти улыбнулся от удивления.

– Ты что-то написала?

– Да. Я хочу, чтобы вы оба услышали кое-что.

– Что все это значит, Марион?

Я сделала глубокий вдох.

– Это о тебе. И обо мне. И о Патрике.

Том застонал.

– Я написала о том, что произошло, и хочу, чтобы вы оба это услышали.

– Господи, – сказал он, качая головой, – зачем? – Он смотрел на меня так, будто я совсем сошла с ума. – Для чего, Марион?

Я