Наконец в 1959 году Газданов возвращается во Францию в качестве корреспондента, с удовлетворением замечая, что заниматься новостями ему куда милее, сидя в парижском отделении на рю де Ренн, чем на окраине Мюнхена в старом здании бывшего аэродрома, из окна которого открывался вид на гору руин — туда свозились остатки разбомбленных домов.

Приехав в Париж, Гайто вновь открывает рукопись «Пробуждения» — романа, который начал сразу после «Пилигримов» в первые годы работы на радио и отложил до лучших времен. Однако и в привычной обстановке — родной город, родная квартира на улице Брансьон — творческих импульсов оставалось немного. Перед течением времени география была бессильна. «Жизнь в Париже, — напишет он Ржевскому, — становится утомительной, не лучше, чем в Нью-Йорке». Так что закончить «Пробуждение» Газданову удалось лишь через несколько лет в Венеции, куда он теперь стал уезжать на отдых. На Французской Ривьере все давно было знакомо, исхожено. И с появлением достатка Гайто с Фаиной стали ездить в Италию, ту самую страну, о которой незабвенный Осоргин написал поэтическую книгу «Там, где был счастлив».

Итальянский воздух подействовал благотворно и с перерывом в десять лет роман был закончен. Как и предыдущий, он был создан все в том же ключе: миф о Пигмалионе и Галатее, воссозданный на современный лад, без намека на специфику российского менталитета.

Французский бухгалтер Пьер, ничем не проявивший себя до определенного возраста, во время отпуска, который он проводил в гостях у старого школьного приятеля, встречает в лесу женщину, в результате нервного потрясения потерявшую человеческий облик. Его друг Франсуа подобрал ее на дороге без сознания и с тех пор она жила в хижине неподалеку от его дома. Она ничего не помнила, совсем не разговаривала, неизвестно чем питалась — жила как дикое животное. Пьер решает взять эту женщину с собой, чтобы попытаться ее вылечить. И в конце концов у нее действительно пробуждаются память, душа, к ней возвращается разум.

В истории нет и намека на перекличку с Вольфом, с которым произошла похожая вещь. Смерть воспринимается теперь Газдановым совсем в ином аспекте, она познаваема и слабеет перед личностью, движимой страстью к добродеяниям. Вместо чтения философских работ для написания этой книги Гайто — ироничный Гайто, не доверяющий медикам, — многократно ездит на консультации в психиатрическую клинику и штудирует литературу по психологии и медицине.

Роман вышел в 1965 году все в том же «Новом журнале» и тоже был встречен молчанием. Его и вправду нельзя было причислить к достижениям, особенно на фоне новой прозы на русском языке — «Доктора Живаго» Пастернака, повести «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Создавалось такое ощущение, что написать отрицательную рецензию на писателя с устоявшейся репутацией было неловко, – после войны их и так осталось в эмиграции немного, – но публиковать положительную ни у кого рука не поднималась.

Так или иначе, но как заметил Леонид Ржевский, вспоминая о Газданове того периода, «нужды не было и в помине, а творчество не шло».

«У нас тут в Париже писать некому и не о чем, — сетует Газданов в письме к Ржевскому. — Которые еще существуют, стареют, а так как они были не очень молоды во времена Русско-японской войны, то ожидать от них юношеской литературной энергии не приходится. Единственное исключение Б. К. Зайцев. О бедном Чиннове Наталья Николаевна Степун сказала: "Он недовоплощенный". Задумал "Историю низового звена сельской кооперации в Вологодской области"».

Признания подобного рода звучали в устах Газданова намного горше известных слов Бунина: «А в общем, дорогой, вот что я вам скажу на прощанье: мир гибнет. Писать не для кого и не для чего». «Не для кого» — было в эмиграции всегда. Об этом Гайто печалился в далекие 1930-е, когда писал письма Горькому, собираясь вернуться домой, когда затеял нашумевшую дискуссию о молодой эмигрантской литературе. А вот «не о чем» — подобное состояние для писателя смертельно. И Бунину оно, видимо, было неведомо. Действительно, пятнадцать лет благополучной послевоенной жизни Гайто в плане писательства выглядели неутешительно: два средних романа и всего шесть неплохих рассказов.

Однако тема путешествия и возвращения обновленного героя сыграла значительную роль не только в газдановских книгах — ею была пронизана вся его предыдущая жизнь. И финал ее оказался также пронизан идеей возвращения.

5

В 1964 году у Газданова возобновилась связь с Россией. До этого он лишь изредка переписывался с тетей Хабе, но как писателем им, по понятным причинам, никто не интересовался. И вот совершенно неожиданно он получил письмо от владикавказского литературоведа Азы Хадарцевой, которая просила его рассказать о своем творчестве и сообщала о том, что нашла в архиве черновик письма Горького, адресованного Газданову. Для Гайто это был приятный сюрприз. После 1930-х годов книг на родину он не посылал. У них завязалась переписка, в которой Газданов сообщал, что работает над новым романом.

В это время Газданов приступил к своей последней вещи — «Эвелина и ее друзья», где реанимирует прежнего рассказчика, но совершенно в ином качестве. Образ его почти лишен внешних намеков на прежнего повествователя, однако в нем сохранены знакомые черты героя: стремление к путешествиям в глубины памяти и способность прислушиваться к внутренним импульсам, пробуждающим душевные движения, и самое главное — его повествовательная манера с долгими периодами, характерным ритмом. В «Эвелине» Гайто возрождает все, что составляло неповторимый газдановский стиль.

Закончив «Эвелину», Гайто снова вернулся в Германию. В 1967 году он пошел на повышение. Его назначили редактором русской службы. Это были совсем иной масштаб и круг тем. Теперь он больше занимался литературой, критикой, готовил интереснейшие передачи о Гоголе, Чехове, об Алданове, о Степуне, Зайцеве.

В эти годы он получил многое из того, чего так недоставало в его жизни. Материальную стабильность, собственный (не арендованный!) автомобиль, за которым ухаживал как за любимой лошадью, приличный дом на Остервальдштрассе и, самое главное, — шанс, казавшийся недостижимым многие годы, — достучаться до русского читателя, а вернее слушателя, которого спустя много лет таким причудливым образом подарила ему судьба. И только было жаль, что все это пришло довольно поздно, в последние пять лет жизни.

Как раз в это время он познакомился с молодой соотечественницей — Фатимой Салказановой, ставшей первым журналистом на «Свободе», чьи репортажи шли сразу в прямой эфир. «Однажды я зашла в парижское бюро радио "Свобода",— рассказывала она, — и меня позвал тогдашний директор этого бюро Боб Эллерс: "Зайдите ко мне, я познакомлю вас с главным редактором русской редакции нашего радио, с Газдановым". Я вошла в его кабинет. В кресле сидел человек, который, несмотря на то что он сидел, а я стояла, смотрел на меня очень свысока. Мне было 25 лет, и я уже читала его книги. Меня знакомили с классиком! На мне были темные солнечные очки, потому что еще болели глаза, пострадавшие от электросварки на Большой обогатительной фабрике в Норильске. Газданов сурово посмотрел на меня и с иронической улыбкой спросил: "Вы носите темные очки, чтобы вас не узнавали на улице?" Я ответила, что у меня травматический конъюнктивит, который еще не удалось вылечить. Но внутренне уже напряглась. Тогда Георгий Иванович сказал: "Говорят — вы осетинка. Хочу сразу вас предупредить, что хотя я тоже осетин, но мой отец был полковником царской армии, служил не в Осетии, по-осетински я не говорю и не понимаю". Я, уже рассерженная его первым вопросом про очки, довольно резко ответила: "Сразу видно, что вы сын полковника, потому что мой дед был генералом царской армии, и он говорил по-осетински и вставал, когда его знакомили с женщиной". Тут Газданов весело рассмеялся, встал, обнял меня, и мы стали друзьями…»