Бабайко приподнялся на локтях… сплюнул кровь и выбитый зуб. Поперек его лица наливался краснотой след от удара цепью.

- Сдохнете, паны! А потом в цехах моих еще отработаете… за мои хлопоты… А я полюбуюсь! – и запрокинув голову, он издал пронзительный, переливчатый вопль.

Все замерло. Свенельд Карлович, вскочивший, чтоб выловить брата из-под ног паро-бота, отец, взметнувший сабли паро-коня над предателем-исправником, стражники и растерянный герр Лемке… Вопль ширился, длился, разливался окрест, как мутное весеннее половодье, несущее за собой обломки домов и трупы утонувших. Где-то вдалеке взвыл последний уцелевши на деревне пес и смолк, обрушивая окрестности в чудовищную, невыносимо жуткую тишину.

Из подвалов дома густым облаком накатил удушающий смрад – будто тысячи тысяч могил разверзлись разом.

Митя отчетливо услышал, как где-то под домом с протяжным скрипом распахнулась дверь. Застонали несмазанные петли… и два детских голоса тихо-тихо зашептали:

- Вот идет старик седой, он несет мешок большой, шалунов в него сажает, в темный их подвал бросает, а уж мертвецы ребят переловят и съедят…

Шепот заполнял дом как подступающая вода, ледяными струйками сочился сквозь половицы, переливался через порог, заливая подворье, растекался окрест, заставляя цепенеть от ужаса. Митю затрясло, мелко и отвратительно, так что клацали зубы. Он обеими руками вцепился в оконную раму, словно его уже волокли за ноги, пытаясь оторвать от этого ненадежного прибежища:

«Нет! Не хочу! Не могу! Не надо!»

Тяжелая поступь донеслась из глубин земли, она поднималась все выше, выше, можно уже было различить гул множества шагов… Дверь дома сорвало с петель. Тяжеленная, окованная металлом дубовая створка пролетела через все подворье, будто ею выпалили из пушки – и с грохотом врезалась в ворота. На подворье ступил старец. Налетевший ветер рванул космы седых волос, подкинул кудлатую бороду… открывая проткнутую собственными его костями пергаментную шкуру нава. Старик глухо, утробно зарычал, из-под выпяченной губы выдвинулись кривые черные клыки – и он с ревом ринулся к воротам. Следом хлынули мертвецы.

Их было много. Очень много: цельные, вышагивающие на собственных ногах, и уже почти рассыпавшиеся, ползущие на локтях и подтягивающиеся на зубах. Похожие на костяных кузнечиков скелеты без единого клочка кожи, полуразложившиеся хлюпающие туши, утратившие всякие очертания, и вовсе сгустки тьмы, то и дело складывающиеся в контуры человеческих фигур, и тут же расплывающиеся снова. Совершенно бесшумно и безмолвно волна мертвяков прихлынула к воротам… и те рухнули. Навий поток черным половодьем разлился по окрестностям.

Клыкастый старец прыгнул на стражника – конь вместе с седоком рухнули наземь, отчаянно забился, заходясь сумасшедшим ржанием, вскочил и ринулся прочь, оставив неудачливого всадника судорожно биться под навалившимся на него навом. Мертвяк яростно грыз выставленную стражником шашку в ножнах, прорываясь к живой плоти.

- Ось вам, тварюки! – Гнат Гнатыч рванул с шеи флакон-ладанку – брызги святой воды оросили мертвецов и те принялись падать, дымясь и расползаясь на глазах. Но поверх них уже перли еще и еще. Упал второй стражник. Кони, обезумев, метались по полю, унося на себе седоков, но мертвецы длинными прыжками уже настигали их.

Пара скелетов перемахнула забор, рухнув между неподвижным паро-ботом и братьями Штольц. Свенельд отшвырнул младшего к стене и встал перед ним с секирой на изготовку. Взмах, острый просверк заточенного лезвия… Секира развалила скелет пополам… подтягиваясь на руках, верхняя половина поползла к Свенельду, норовя ухватить его за ноги. Секира германца завертелась, как винт дирижабля, но сквозь ворота валили еще и еще мертвяки… Пронзительно заверещал герр Лемке:

- Nein! Nein! Geh raus, du verdammtes Ding[30]!

Мертвяки карабкались на его атоматон, точно муравьи на слона. Удары рук-ковшей расшвыривали их во все стороны – тела обрушивались на головы подступающих навий, но те перли все вперед и вперед. Гроздья мертвых тел повисли на железных ручищах паро-бота, раздался пронзительный свист – струя кипящего пара рванула из сочленения, и оторванная железная конечность рухнула наземь. Костяные пальцы сомкнулись на щиколотке Лемке. Вопль немца ввинтился в уши как отвертка.

Отец развернул паро-коня – посеребренная грудь автоматона ударила в толпу мертвецов, разрезая ее надвое, сабли поднялись и упали, срубая мертвяков, как колосья…

- Рви его! Кромсай! – приплясывая на колодезном срубе, заорал Бабайко.

«Ну вот и все. – Митины мысли текли спокойно, холодно. – Такое количество мертвяков – это конец. Для всей округи. Сперва они сожрут ближайшие деревни, пройдутся по усадьбам… - на миг он представил навий, неспешной поступью входящих в имение Шабельских. Родион Игнатьевич и Петр встанут на пороге, давая сестричкам возможность бежать, подхватив юбки, младшую Алевтину попытаются спрятать… Переступив через тела защитников, мертвецы ворвутся внутрь… не уйдет никто. Потом, конечно, сюда пришлют войска, может даже приедет дядюшка с сыновьями – еще бы, прорыва таких размеров с русско-турецкой войны не видали. Но к тому времени навы выжрут всю губернию… а первыми… первыми лягут вот они… Штольцы. Урядник Гнат Гнатыч. Отец.

«Ты же сам хотел, чтоб он умер?» - в глубинах его сознания прозвучал насмешливый голос. Женский голос, похожий… и непохожий вовсе на скрипучий голос мары. – «А ты сумеешь уйти. Не бойся – мертвецы не заметят. Не почуют. Доберешься до станции. Даже полезное дело сделаешь – сообщишь властям. Может, спасешь кого. Не отца, конечно. И не Ингвара, которому обещался. Не Шабельских. Но кого-то – спасешь. Даже сможешь этим гордиться. И будешь дальше жить как сам хочешь – я тебя больше не трону».

- Ах ты ж… - прошипел Митя и выругался: грязно, гадко, как никогда не позволит себе ни один светский человек, тем более в адрес… дамы. Кем бы это дама ни была. Но Мите сейчас было наплевать. Его трясло. От оглушающей, лишающей разума, чувств, инстинктов, всепобеждающей… ярости. – Я – не боюсь. – процедил он. – И ты у меня больше ничего не заберешь! Хватит, что маму забрала!

«Я?» - изумленно охнул тот самый женский голос.

Но Митя уже не слушал – он рванул оконную створку и прыгнул через подоконник.

Показалось ему или нет: в оставленном им окне мелькнул силуэт тощей девчонки с серой мышиной косицей? Мелькнул и пропал.

Разбираться было некогда. Скелет, на который он обрушился сверху, развалился на части… острые обломки костей впились в колени и ладони… а подпрыгнувший, как мяч, череп впился в плечо, вырывая клочья из подбитого ватой сюртука. Митя заорал – теперь уже сам не понимал, от ярости или страха, выдернул из лацкана булавку от шейного платка… И с криком:

- Я не хочу это делать!  – вогнал серебряную иглу в пустую глазницу черепа.

И почувствовал, как тонкое острое лезвие… вонзается в его собственный глаз.