В последующие недели в Петергофе ей временами звонил Павел, а также надежный Николай Саблин, которого она так уважала. Так было легче воспринимать длинную череду почти ежедневных недомоганий матери. У мамы болело сердце, болело лицо, болели ноги, она была утомлена, у нее сильно болела голова. Алексей тоже был болен, у него разболелась рука, потому что он «сильно размахивал руками, играя», да так, что в середине июля к нему вызывали Григория. Он приехал как‑то вечером в семь часов, сидел с Александрой и Алексеем, а затем перед отъездом поговорил немного с Николаем и девочками. «Вскоре после его отъезда, — записал Николай в своем дневнике, — боль в руке Алексея стала проходить, он успокоился и начал засыпать»[754]. Ольга часто сидела с братом и матерью, когда они были нездоровы, утешая и поддерживая их, как и Татьяна, и время от времени играла в теннис или каталась верхом. Ее бывший возлюбленный, АКШ, вновь появлялся иногда в конвое, и она была рада его видеть, но все ее мысли теперь занимал «Штандарт», направлявшийся в Средиземное море.

В начале августа две старшие сестры начали всерьез готовиться к своему первому официальному появлению на армейских маневрах, которые должны были пройти в Красном Селе 5 августа. За несколько дней до этого знаменательного дня они тренировались в верховой езде, готовясь к моменту, когда в военной форме, верхом, они в первый раз будут инспектировать свои полки: Ольга в синей и красной с золотым позументом форме 3‑го Елисаветградского гусарского полка на своей лошади Риджент, а Татьяна в темно‑синей и голубой форме 8‑го Вознесенского уланского полка на Робиньо. Они в тот момент являлись самыми молодыми женщинами‑полковниками в мире и в день маневров показали, что были очень хорошо подготовлены. «Обе великие княжны проехали перед императором галопом» вместе с великим князем Николаем, главнокомандующим армии[755]. «Был жаркий день, и они очень нервничали, но были восхитительны и сделали все возможное. Я считаю, что император был очень горд, когда смотрел на дочерей в первый и — увы! — в последний раз на военном построении», — вспоминал князь Гавриил Константинович. Однако это стало еще одной вехой в их жизни, которую так и не увидела их мать, поскольку была слишком больна, чтобы лично присутствовать там. Она в это время была у себя в будуаре, закрывшись от всех, страдая от очередного приступа невралгии.

Два дня спустя, в разгар жаркого лета (температура доходила до 40 градусов Цельсия), семья отправилась на юг, в Ливадию. Алексей пока еще чувствовал себя неважно. Он ворчал, недовольный грязевыми ваннами, которые ему приходилось теперь принимать два раза в неделю, что очень ему не нравилось. Но у него теперь был свой собственный гувернер. Николай и Александра изначально подумывали назначить на эту должность кого‑нибудь из их военного или военно‑морского окружения, но в конце концов решили предложить ее Пьеру Жильяру. Не все одобряли такой выбор. Жильяр был безупречным педагогом, очень подходящим и педантичным, но был очень не русский, как подметил Николай Васильевич Саблин[756]. Некоторые утверждали, что назначать республиканца‑швейцарца присматривать за царевичем было неуместно. Жильяр принял назначение, но испытывал большие опасения, понимая, что это влечет за собой. Незадолго до этого доктор Деревенко в частном порядке сообщил ему, что у Алексея гемофилия. «Смогу ли я когда‑нибудь привыкнуть к страшной ответственности, которую я беру на себя?» — писал он своему брату Фредерику[757]. Алексей показался наставнику слишком недисциплинированным. По его мнению, нервозность мальчика и его беспокойное поведение усугублялись постоянным надзором со стороны Деревенько. В конце ноября с его подопечным произошел еще один несчастный случай: он упал со стула, на который взобрался в классной комнате, и ударился ногой. Нога сразу же опухла, и опухоль быстро распространилась от колена до лодыжки. Другой матрос со «Штандарта», Климентий Нагорный, недавно был поставлен присматривать за Алексеем вместе с Деревенько. Он оказался «трогательно добрым», просиживал ночи рядом с Алексеем после этого падения, а его сестры то и дело открывали дверь и входили на цыпочках, чтобы поцеловать брата[758]. Вновь казалось, что ребенок был спасен лишь молитвами Григория, который в то время находился в Ялте. При этом после каждой травмы хрупкому царевичу требовались месяцы для выздоровления, и это повторялось из раза в раз с пугающим постоянством.

* * *

9 августа, когда она взошла на борт «Штандарта» в Севастополе, чтобы ехать в Ливадию, и увидела Павла Воронова снова, Ольга стала упоминать его в своем дневнике как «С». Это было сокращение от слов «сокровище», «солнце» и «счастье». Так Ольга часто называла тех, кто ей был особенно дорог. До конца этого года весь мир для нее сосредоточился на Павле. День за днем она пишет о нем: «Так скучно без моего С., ужасно», «Без него пусто», «Не видела С. и была несчастна»[759]. Павел был совершенством: милый, добрый, нежный, благородный. В любое время, пусть даже очень краткое, она всегда была «так счастлива, так ужасно счастлива» видеть его. И действительно, Ольга была безутешна, если хоть день она не могла побыть некоторое время с предметом своей страсти. Она ловила мимолетную возможность увидеть или услышать его, как влюбленный подросток, кем она, собственно, и была. Это вышло за рамки обычного легкого флирта и кокетства, какому они с Татьяной предавались последние пару лет с офицерами из их окружения. Это была первая любовь, и она причиняла боль. Но у нее не было никакого будущего. Ни один из хорошо воспитанных офицеров «Штандарта» никогда не нарушил бы строгий неписаный кодекс чести, которого они придерживались в своих отношениях с дочерьми царя. Воронова явно привлекала Ольга, он был тронут ее вниманием и, конечно, польщен. Когда семья сошла на берег в Ливадии, его коллеги‑офицеры заметили, как часто он направлял свой бинокль на Белый дворец в надежде мельком увидеть ее белое платье на балконе. Ольга делала то же самое со своего наблюдательного пункта: возможно, они договорились об этом?[760]

Что бы Павел Воронов ни чувствовал в глубине души, его предполагаемым отношением к старшей дочери царя была любовь, которую он прочно держал под контролем: ласковые и доверительные взгляды украдкой, случайные беседы за чаем на палубе, игры в теннис, совместное приклеивание фотографий в альбомы. Была даже иногда возможность стать ее партнером на небольших импровизированных танцах, которые устраивали прямо на палубе «Штандарта», как, например, в честь восемнадцатилетия Ольги. Тогда все заметили, что она много танцевала с Вороновым. К декабрю 1913 года, после того как почти пять месяцев она провела в его обществе, чувства Ольги неизбежно усилились, и она стала писать о них, используя специальный шифр, как и ее мать когда‑то во времена своей молодости, с помощью символов, подобных грузинской скорописи. Павел был теперь «ее нежный, милый», что свидетельствует о некоторой степени ответного чувства с его стороны, и она была счастливее, чем когда‑либо[761]. А потом, в сентябре, в ее дневниковых записях появилась тревожная нотка. Павел стал появляться не так часто. Бывало, у Ольги проходило по нескольку дней без него: «Так отвратительно без моего С., ужасно». Даже присутствие ее дорогого друга АКШ, который исполнял свои служебные обязанности офицера конвоя в Ливадии, не могли обрадовать ее[762]. Жизнь вернулась к той же предсказуемой рутине уроков утром, сидения с больной мамой или с братом, игрой в теннис да прогулок или катания верхом время от времени. От разочарования, скуки, раздражительности до, в конце концов, попыток сделать вид, что ей и на самом деле все равно: Ольга Николаевна пережила всю гамму чувств каждого влюбленного подростка. В отсутствие «С.» ее внимание с типичным гормональным непостоянством переключалось на АКШ, которому она дала новое прозвище — Шурик. Ольга напоминала себе, «какой милый» он был и как прекрасно он выглядел в форме, когда был одет в «мою любимую темную куртку»[763].