Перкинс написал Хемингуэю, который в юности очень уважал Ларднера:

«Строго говоря, Ринг не был великим писателем. Он всегда, в любом случае считал себя в первую очередь журналистом. Ему было присуще провинциальное презрение по отношению к людям из мира литературы. Возможно, если бы он больше писал, смог бы стать значительным писателем, но, что бы ни мешало ему писать больше, именно это помешало ему стать таким писателем. Однако же он был великим человеком, обладающим огромным, но скрытым талантом».

В качестве финальной эпитафии Перкинс захотел опубликовать в отдельном сборнике весь материал Ринга, отобранный кем-то достаточно квалифицированным, чтобы выбрать самые представительные примеры. Он обратился к Фицджеральду со слабой надеждой, что тот согласится сделать это. Скотт сказал, что это попросту невозможно для него – принять такое предложение сейчас, когда его собственный роман был так близок к завершению. Он предложил Гилберта Сэлдеса,[165] который был и журналистом, и критиком.

В течение двух недель Сэлдес занимался этим проектом. Он отчаянно стремился заполучить материал, мелькавший в беглых газетных публикациях, написанный Ларднером еще до его приезда в Нью-Йорк. И после шести недель копания в среднезападных газетных «моргах» Сэлдес наконец подготовил книгу. Он назвал ее «Первый и последний». Главным принципом Сэлдеса стало то, что «все в ней должно провозглашать “хорошего Ларднера”». Хотя в книге и не было первого, написанного Ларднером рассказа, был последний. Больше его поклонникам нечем было насладиться, так как, подчеркивал Сэлдес, Ларднер «был болен много лет и не оставил рукописи. Но с его славой – ему и не нужно было».

В феврале 1933 года Макс навестил Берту в Бостоне и, к огромному облегчению, обнаружил, что психиатрическое лечение принесло плоды. В то же время врачи посадили Луизу на диету с высоким содержанием протеина, которая чудесным образом восстановила ее здоровье, поставив точку в годовых переживаниях Макса. Вскоре он снова взялся за работу – с прежним рвением.

«Не думаешь ли ты, если здраво рассудить, что именно женщины в ответе за три четверти всех мировых проблем?» – ехидно поинтересовался как-то раз Макс Перкинс у своего друга и автора Стразерса Берта.[166]

«Он не был шовинистом, – после сказал Берт. – Макс так высоко ценил потенциал женщин, что презирал их за то, что они творят с дарованным им талантом. Он думал, что, будучи слабым полом, они превратились в бедную прислугу, что свободе они сами предпочитают рабство, и, имея возможность сражаться на равных с помощью искренности и интеллекта, они выбирают дешевое оружие интриг, уверток и секса. Не то чтобы он ненавидел женщин, но он слишком любил и ценил свое представление о том, какими они могли бы быть».

Многие начинающие писательницы спрашивали его о том, правда ли, что ему не нравятся женщины. Макс поручал ответы на эти вопросы Ирме Викофф. «Да, мне они не нравятся, но я их люблю», – написала она как-то раз от его лица. Когда Макс прочитал это, сказал:

– Это настолько в моем стиле, что я бы и сам лучше не сказал!

В тридцатые годы многие женщины приходили к нему со своими книгами и идеями. Он всегда сохранял дистанцию.

– Я повидал сраженных чарами мужчин больше, чем кто бы то ни было, – сказал он однажды своей дочери Пэгги.

Больше всего его нервировали красавицы.

«Я всегда жутко пугаюсь, когда приходится спорить с очаровательной девушкой», – признался он однажды Джеймсу Бойду, одному из своих авторов.

Но какими бы ни были его опасения – он никогда не отталкивал женщин. Они находили его магнетически привлекательным, улавливали его чувствительность по отношению к своим историям. И то, что он был привлекательным, но не сексуально-агрессивным мужчиной, внушало им чувство спокойствия. Многие писали ему, просто чтобы угодить, в качестве выражения своей «безопасной» любви. Марсия Девенпорт, дочь оперной дивы Альмы Глюк, работала в то время в штате «The New Yorker». В 1930 году, в возрасте двадцати семи лет, она задумалась о том, чтобы написать биографию Моцарта. Побаиваясь мнения издателя, она описала идею книги Юджину Сакстону из издательства Harper & Brothers, которого можно было бы в определенной степени назвать соперником Макса Перкинса. Он сказал, что взглянет на рукопись, когда она будет издана, но не может гарантировать, что «Harper» ее опубликует. Миссис Девенпорт была разочарована – но ровно до того момента, пока ее друг, поэт Фелпс Патнем,[167] не сказал, что идея ему нравится.

«Годом ранее в Scribners вышел сборник стихотворений Патнема, – написала Марсия Девенпорт в своих мемуарах “Слишком сильная для фантазий”.[168] – И Пат стал одним из писателей-поклонников Максвелла Перкинса. Он попросил Макса встретиться со мной, и на следующий день я уже обнаружила себя в знаменитом захламленном, пыльном офисе, перед дубовым столом с шаткими грудами книг и затасканной пепельницей. За ним сидел сдержанный, лаконичный в высказываниях мужчина с чувственным лицом и невероятными глазами. Макс говорил очень мало. Немногословность всегда была одним из его основных качеств, но куда важнее была восприимчивость по отношению к авторам и книгам, которые они носили в себе и должны были высказать и перенести на бумагу». Ни одному редактору в Нью-Йорке Вольфганг Амадей Моцарт не был бы менее интересен, чем Максвеллу Перкинсу. Но он выслушал все высказанные миссис Девенпорт причины, побудившие ее взяться за эту книгу, молча наблюдая за ней, а затем сказал: