пока не показался, в моей тюрьме широкой человек! Человек умный и благородный в широком смысле этого слова и показался для того только, чтобы встревожить мою дремавшую бедную душу; все же я ему благодарен и благодарен глубоко.

Сердечно благодарю тебя за известие о Варваре; целую трижды доброго Аркадия. Насчет «Монаха» напиши ему, чтобы он не беспокоился: деньги у меня пока еще имеются. Я тебя давно уже воображаю в Оренбурге и уже другое письмо адресую по прежнему адресу. Когда ты приедешь в Оренбург, то напиши мне и сообщи свой настоящий адрес.

Агата тебе кланяется, а Ираклий пишет тебе письмо и адресует в Богословск. Зелинский посылает тебе поклон. Почтарь стоит над головою и не дает писать. Извини меня, друже мой, за мое короткое письмо и не разлюби искренного твоего Ш.

Данилевский тебе кланяется.

1854—1855

65. А. А. КРАЕВСКОМУ

[Конец 1854 или начало 1855 Новопетровское укрепление.]

Милостивый государь Андрей Александрович! Для дебюта посылаю вам мой рассказ «Княгиня» и прошу вас, если он не будет противоречить духу вашего журнала, напечатать его. Если же окажется он неудобопечатаемым, то прошу переслать рукопись в г. Оренбург, на имя Бронислава Францевича Залесского, в батальон № 2. Если же я увижу напечатанный мой рассказ в вашем журнале, то мне приятно будет сообщить вам и будущие мои произведения. Имею честь быть

К. Дармограй

1855

66. Б Р. ЗАЛЕССКОМУ

10 февраля 1855 г. [Новопетровское укрепление].

Сердечно радуюсь твоему возвращению, мой милый, мой сердечный, мой единый друже! Мне легко и весело на сердце стало, когда я прочел твое милое письмо, написанное уже в Оренбурге. Мне отрадно думать, что ты ко мне хоть не совсем близко, а все-таки приблизился на несколько десятков миль и теперь (завидую тебе, друже мой единый) любуешься добрыми и сердцу милыми лицами Карла и Михайла, и мне самому грустно думать, что для полной твоей радости недостает тебе вдохновенного Совы; завидую и радуюсь твоею радостью, друже мой, богу милый!

Ты просишь бога — увидеться теперь со мною. О, как я прошу его об этом! Но молитвы, знать, наши до него не скоро доходят. Веришь ли, мне иногда кажется, что я и кости свои здесь положу, иногда просто и одурь на меня находит, такая жгучая, ядовитая сердечная боль, что я себе нигде места не нахожу, и чем далее, тем более эта отвратительная болезнь усиливается. И то сказать: видеть перед собою постоянно эти тупые и вдобавок пьяные головы человеку и более меня хладнокровному немудрено с ума сойти; и я в самом деле отчаиваюся видеть когда-либо конец моим жестоким испытаниям.

Какое чудное, дивное создание — непорочная женщина! Это самый блестящий перл в венце созданий. Если бы не это одно-единственное, родственное моему сердцу, я не знал бы, что с собою делать. Я полюбил ее возвышенно, чисто, всем сердцем и всей благодарной моею душою. Не допускай, друже мой, и тени чего-либо порочного в непорочной любви моей.

Она благодарит тебя сердечно за твое милое, искренное приветствие, а я и благодарить тебя не умею.

Ты спрашиваешь меня, можно ли тебе взять кисть и палитру, на это мне отвечать тебе и советовать довольно трудно, потому что я давно не видел твоих рисунков и

теперь я могу тебе сказать только, что говаривал когда-то ученикам своим старик Рустем, профессор рисования при бывшем Виленском университете: Шесть лет рисуй и шесть месяцев малюй и будешь мастером. И я нахожу совет его основательным; вообще, нехорошо прежде времени приниматься за краски. Первое условие живописи — рисунок и круглота, второе — колорит. Не утвердившись в рисунке, браться за краски — это все равно, что отыскивать ночью дорогу.

Если можно достать в Оренбурге хороший пейзаж, масляными красками написанный, то попробуй его скопировать; но без хорошего оригинала я тебе советую кистей в руки не брать.

Пеняешь ты, почему я тебе не прислал «Трио» или «Христа»; эти вещи через почту посылать неудобно, а случаи здесь так редки, или, лучше сказать, их вовсе не бывает. Я начал еще лепить, в пандан «Христу», «Ивана Крестителя», на текст «Глас вопиющаго в пустыне», и мне бы ужасно хотелося весной же переслать тебе хоть форму, но не предвижу никакой возможности.

Кланяйся Карлу и скажи ему, что для смазывания формы употребляется деревянное масло, смешанное с свечным салом пополам, алебастр, или гипс, разводится в густоту обыкновенной сметаны, и, заливши форму, нужно дать трое суток сохнуть в сухом и теплом месте или на солнце; потом немного погреть перед огнем и сейчас же тоненьким ножом отделить осторожно предмет от формы; но и в этом, как и во всем, важную роль играет опыт.

Я чрезвычайно рад, что тебе поручена новая библиотека; лучше для тебя занятий я не мог бы придумать.

Как бы я рад был, чтобы ты сблизился с В[асилием] А[лексеевичем].

Посылки, о которой ты мне пишешь, я еще не получил; она, верно, зазимовала в Гурьеве.

Что мне Сигизмунд ничего не пишет? Что он и где он? Напиши хоть ты об нем пару слов. Что делается с Людвигом? и не имеешь ли каких известий о А[лексее] П[лещееве] и Фоме? Сообщи мне.

А если увидишь Сову или будешь писать ему, то расцелуй его за меня за его прекрасные сердечные стихи. Мне грустно, что я ему не могу ничего прислать своего произведения. Он должен быть в высшей степени симпатический человек. Как бы я был счастлив, если бы мне удалося когда-нибудь обнять и поцеловать его!

Будешь писать к Аркадию, кланяйся ему от меня. Кланяйся и Михайлу и всем, кто не забыл меня.

Если увидишь Михайлова, скажи ему от меня, пускай он мне напишет хоть что-нибудь. Прощай, не забывай меня.

О чем так долго и так постоянно думаю, о том чуть было не забыл просить тебя. Уведоми меня, принял ли В[асилий] А[лексеевич] представление Фреймана обо мне и пошло ли оно дальше? Если ты знаком с Фрейманом, то попроси его, пускай он тебе покажет мою «Ночь» акварелью.

Мы здесь о зиме и понятия не имеем: в продолжение генваря месяца с 5° тепло не сходит, а я в продолжение всей зимы не снимаю кителя.

Кланяются тебе Z[ielinski] и Ираклий.

Прощай еще раз, мой незабвенный друже!

67. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

[6 апреля 1855, Новопетровское укрепление]

Перед отъездом вашим в степь писали вы ко мне письмо, на которое я