Папа снимает наушники.

– Я не хочу притворяться, что все хорошо, если это не так, что у нас все в порядке, если это тоже не так. Мне ее не хватает. Я поверить не могу, что я здесь, а она – нет. Мне очень жаль, что мы в тот вечер вышли из дома. Мне нужно, чтобы вы это знали. Мне очень жаль, что я предложила ей ехать домой через мост. Она выбрала тот путь, потому что именно я это предложила.

Когда они пытаются перебить меня, я повышаю голос:

– Мы не можем вернуться назад. Мы не можем изменить случившееся. Я не могу вернуть ни ее, ни Финча. Я не могу изменить того, что я украдкой выбиралась из дома повидаться с ним, когда сказала вам, что между нами все кончено. Я больше не хочу осторожничать в разговорах о ней, о нем или с вами, потому что единственное, к чему это приводит – мне становится труднее запомнить то, что я хочу запомнить. Мне становится труднее запомнить ее. Иногда я пытаюсь сосредоточиться на ее голосе, чтобы снова услышать, как она всегда говорила «Эй, там!», если была в хорошем настроении, и «Вай-о-лет», если была не в духе. По какой-то причине это легче всего. Я сосредоточиваюсь на этих словах, и когда слышу их, я цепляюсь за них, потому что не хочу забыть ее голос.

Мама начинает плакать – тихо-тихо. Папино лицо становится землисто-серым.

– Как вам угодно, но она была, а сейчас ее нет. Но это не значит, что ее совсем нет. Все зависит от нас. И нравится это вам или нет, я любила Теодора Финча. Он подходил мне, даже если вы считаете, что это не так, и ненавидите его родителей и, возможно, ненавидите его. Он исчез, но я бы хотела, чтобы он никогда не покидал меня. Я никогда не смогу вернуть его назад, и, возможно, в этом была моя вина. От этого и хорошо, и плохо, и больно – все сразу, – и мне нравится думать о нем, потому что если я думаю о нем, он тоже ушел не до конца. Просто потому, что они умерли, они не должны умереть окончательно. И мы тоже.

Папа сидит, словно изваяние, а мама встает и неуклюже приближается ко мне. Она обнимает меня, и я думаю: «Вот так она себя чувствовала до того, как все это случилось – сильной и крепкой, словно ей не страшны никакие ураганы». Она все еще плачет, но она со мной, она рядом, и на всякий случай я щиплю ее, но она делает вид, будто не замечает.

Мама произносит:

– Ты не виновата в том, что случилось.

А потом плачем уже и я, и папа, который роняет скупые мужские слезы. Он обхватывает голову руками, и мы с мамой бросаемся к нему. Мы обнимаем друг друга, чуть покачиваемся из стороны в сторону и по очереди шепчем:

– Все хорошо. Все хорошо. Хорошо…

Кинотеатр под открытым небом «Пендлтон пайк» – один из последних в своем роде. Все, что от него осталось, находится в заросшем сорняками поле на окраине Индианаполиса. Сейчас он больше похож на кладбище, однако в шестидесятых годах прошлого века это местечко было одним из самых популярных в округе – не только кинотеатр, но и детский парк с небольшими американскими горками и другими аттракционами.

По сути дела, от него остался один экран. Я паркуюсь на обочине и подхожу к нему с обратной стороны. День пасмурный, солнце закрыто плотными серыми тучами, и хотя на улице тепло, я слегка дрожу. Здесь мне как-то не по себе. Пока я иду по траве и сухой земле, я стараюсь представить, как Финч парковал своего Гаденыша там же, где припарковалась я, и как он шел к экрану, заслоняющему горизонт, словно огромный скелет, так же, как это делаю я.

«Я верю в знаки», – писал он.

Экран похож на огромный рекламный щит. Его задняя сторона покрыта граффити, и я пробираюсь к нему сквозь разбитые пивные бутылки и окурки.

И вдруг меня охватывает чувство утраты – словно тебя ударили под дых, тебе не хватает воздуха и не знаешь, когда сможешь сделать спасительный вдох. Мне хочется сесть на грязную, замусоренную землю и плакать, плакать, пока не останется слез.

Но вместо этого я обхожу экран сбоку, говоря себе, что ничего не найду. Я считаю шаги, пока не продвигаюсь метров на тридцать. Я поворачиваюсь и смотрю вверх. Широкое белое лицо заявляет красными буквами: «Я был здесь. Т.Ф.».

У меня подгибаются колени, и я бессильно оседаю на землю, покрытую сорняками и мусором. Что я делала, когда он был здесь? Была в школе? Или с Амандой и Райаном? Или дома? Где я находилась, когда он карабкался на щит и рисовал там наш памятный сувенир, заканчивая проект?

Я встаю и фотографирую экран своим мобильником, после чего все ближе и ближе подхожу к щиту, пока буквы не становятся огромными и не возвышаются надо мной. Интересно, откуда их видно? Наверное, их можно прочитать за несколько километров отсюда.

На земле стоит банка красной аэрозольной краски с аккуратно закрытой крышкой. Я поднимаю ее, надеясь найти записку или что-то еще, дающее мне знать, что он оставил это для меня. Однако это просто банка.

Очевидно, он карабкался вверх по стальной решетке арматурного каркаса. Я ставлю ногу на перекладину, сую банку под мышку и подтягиваюсь. Мне надо взобраться наверх, чтобы закончить начатое. Я пишу: «Я тоже была здесь. В.М.».

Закончив работу, я спускаюсь вниз и отхожу чуть назад. Его надпись аккуратнее моей, но вместе они смотрятся неплохо. Вот и все, думаю я. Это наш проект. Мы начали его вместе, и вместе его заканчиваем. Затем я делаю еще снимок на тот случай, если экран демонтируют.

Мюнстер находится в самом дальнем северо-западном конце Индианы. Его называют спальным пригородом Чикаго, потому что отсюда до города ветров всего сорок с лишним километров. Городок со всех сторон окружен реками, что наверняка понравилось бы Финчу. Монастырь Пресвятой Девы Марии с горы Кармель стоит особняком на большом огражденном участке. Выглядит он, как обычная церковь посреди дивного леса.

Я брожу вокруг церкви, пока не появляется лысеющий мужчина в коричневой рясе.

– Чем могу помочь?

Я отвечаю, что приехала с целью сбора материала по внеклассной работе, но до сих пор не уверена, куда мне надо. Он понимающе кивает и уводит меня от храма в сторону святынь, как он их называет. По дороге мы проходим мимо деревянных и медных скульптур, поставленных в память о священнике из Освенцима и святой Терезы из Лизье, известной как Цветок Иисуса.

Пока мы идем, монах рассказывает мне, что все вокруг – храм, подворье и памятные скульптуры – построено и обустроено бывшими ксендзами польского войска, попавшими в Штаты после Второй мировой войны и воплотившими в жизнь мечту – основать монастырь в Индиане. Как жаль, что со мной нет Финча, чтобы мы с ним спросили: «Кто мечтает построить монастырь в Индиане?».

Святыни в действительности оказываются гротами, сложенными из трахитового туфа и вулканического стекла, чтобы стены сверкали на свету. Туф делает их похожими на устричные раковины, одновременно придавая им вид древнего сооружения и произведения кустарного искусства. Мы входим через арочный проем, украшенный изображениями короны и звезд, после чего монах оставляет меня одну.