Пришедший из темноты остановился. Он смотрел на Лаури этими странными, новыми глазами, и она не смогла разобрать их выражения.

— Ты боишься меня, — констатировал пришелец. — Ты не боялась, когда я был освежеванным трупом… а теперь боишься. Жаль.

Он развернулся и сделал шаг. Следующий шаг уже унес бы его из желтого светового прямоугольника обратно в ночь — туда, где на болотах мерцают светляки и над курганом горят живые огни. Но сзади набежали, вцепились. Тонкие руки обхватили уходящего, так и не дав ему ступить за черту.

Он вынырнул на поверхность, задыхаясь и отплевываясь, и понял, что мир изменился безвозвратно. Ночь перестала быть ночью. Нет, над ним раскинулось небо в белых крупинках звезд, среди которых величаво и размеренно выступал над горизонтом Орион. Но цвета ночи стали другими. Серый — там, где сгущалась тьма, где пустота повисла над болотом. Серый обозначал пустоту. Там, где кипела суетливая жизнь мелких болотных тварей, виднелась пульсация за гранью видимого спектра. А в изогнувшемся над хлябью небе парил ястреб. Что делать ястребу на плоском и голом болоте в этот неверный час? Однако ястреб кружил, точно так же, как кружил над окутанным дымом лесом три года назад на Вайолет.

У вынырнувшего оставалось очень мало времени. Если до первых солнечных лучей никто не предъявит на него свои права, он навеки будет принадлежать волглой трясине, безнадежной топи, серой, с пульсацией жизни и крови, ночи. Так случается со всеми, кто хлебнул мертвой воды.

Подняв лицо к небу, изменившимися глазами он поймал ястреба. Птица вскрикнула, свирепо и тоскливо, и болото перевернулось. Сейчас он смотрел на топь сверху и видел, как новые токи земли зажигают мерцающие огни. Как в лужицах отражаются стебли осоки, как маленькая лиса торопливо возвращается с промысла, как черные утки спят в камышах. Он увидел и прерывистую ленту тропы. Дед почему-то называл ее «тропой факельщика».

Названия сделались очень важными, потому что у того, кто выбрался из болота, пока не было имени. Его не звали ни Марком, ни Оле, ни даже личинкой, если у личинок, конечно, бывают имена. Его не звали никак. Ястреб, поймав крылом восходящий поток воздуха, заложил следующий круг.

Дом в конце тропы отсюда, сверху, казался раскрытой коробкой с праздничным кексом. На четыре стороны распахнулись стенки коробки — желтые четырехугольники падающего из окон света, а в окнах гостиной к желтому прибавились красноватые блики огня. Дом горел, как бакен в море тьмы. Та, что разожгла огонь, ждала на пороге. Ястреб никогда никого ни о чем не просил, ибо это не в природе ястребов, но тут он молча взмолился: «Дождись!»

Они сидели на кухне и пили чай из стаканов в древних серебряных подстаканниках. Ночь за окном медленно, неохотно уступала место рассвету. Стекло запотело, вниз скатывались тяжелые капли. Еды в доме, конечно, не было, а Марку очень хотелось есть. Хорошо хоть, что нашелся пожелтевший сахар в стеклянной банке. Марк взболтнул чай в стакане ложкой. Закружились поднявшиеся чаинки.

— Как твои глаза.

— Что?

Лаури кивнула на стакан с чаем:

— Кружатся…

В ванной, смыв с себя грязь и торфяной запах под струями ледяной воды, Марк наконец-то заглянул в зеркало. Из зеркала смотрело знакомое лицо. Лишь на щеках появилось несколько мелких оспинок, как от ветрянки. Но вот глаза… да, действительно неприятные глаза. Прежде темно-карие, сейчас они были словно тоже побиты оспой. Угольно-черные пятна чередовались с прозрачными, цвета чистейшей родниковой струи, промоинами. И черные эти пятна, чернее самих зрачков, медленно плыли в окружающей их прозрачности. Так кружит проекция звездного неба на куполе планетария, только вот цвета поменялись местами: черные звезды, светлая пустота между ними. От такого, пожалуй, и заорешь.

Впрочем, он догадывался, что Лаури испугало не это.

— Все еще подозреваешь, что я восставший мертвец?

— Нет. Будь ты мертвецом, не смог бы держать в руках серебро.

Улыбка у Лауры вышла довольно натянутой. Марк покосился на подстаканник и хмыкнул. Он мог бы сказать, что посеребрен лишь верхний слой, а под ним обычная сталь. И что теперь ему даже не обязательно прикасаться к стакану рукой — магнитное поле удержит вещицу в воздухе гораздо надежнее. Вместо всего этого он проговорил:

— Ты знаешь, что у тебя в башке стоит здоровенный ментальный блок?

Девушка положила локти на стол и уперлась подбородком в ладони. Свитер, измазанный в болотной грязи, она скинула на пол и сейчас сидела в тонкой, почти прозрачной маечке. Сквозь майку просвечивал лифчик. Марк понял, что не только голоден.

— Знаю. Ты, кстати, обещал меня не читать.

— Не хочешь узнать, что под блоком?

— Не хочу.

— А чего хочешь?

Лаури оторвала взгляд от взбаламученного чая и сказала: — Тебя.

Чай так и остался недопитым.

В окна спальни сочилась рассветная хмарь. Лаури задремала, запутавшись в сбившихся, серых, как утренний свет, простынях. Марк приподнялся на локте и всмотрелся в лицо девушки. Даже во сне оно было беспокойным. Между бровями залегла тонкая вертикальная складка. Марк этой морщинки не помнил — или не приглядывался? Ему захотелось разгладить морщинку пальцем. Вместо этого он поцеловал сбившиеся, влажные от пота волосы на виске Лаури, прижался к ним щекой и закрыл глаза. Сон уносил викторианца прочь, чужой сон.

…Лаури завидовала Фреде. Сама она ни за что не смогла бы вот так вольно раскинуться на сиденье. Геодка вытянула длинные и совершенно обнаженные — потому что кожаная мини-юбка, честное слово, ничего не скрывала — ноги поперек колен Шеймаса и скинула туфли. Одну руку она запустила в рыжую шевелюру ирландца, в другой держала кружку с пивом. Шеймас по-хозяйски поглаживал круглые белые коленки геодки, а иногда его широкая лапища залезала и выше. Тогда Фреда хмыкала и, перестав трепать кудри любовника, шлепала его по руке.

Лаура и Вигн сидели напротив. Вигн прихлебывал «Стеллу» прямо из бутылки. Лаури задумчиво смотрела на свою «Блади Мэри». В последнее время без крепкой выпивки эти сборища стали ей невыносимы.

Девушке нравились подпольщики, хотя все их потуги и казались немного жалкими. И ей очень, очень нравился Вигн. В постели он был гением. Если вспомнить Фархада… нет, какой, к черту, Фархад, о Фархаде и речи нет. Если вспомнить Марка… Поначалу неловкий, потом — почти до боли нежный, в последние годы их так и не состоявшейся совместной жизни он слишком часто оказывался раздраженным, усталым и попросту равнодушным. А Вигн, как и в тот проклятый вечер в клубе, заставлял ее летать. С ним она чувствовала себя женщиной, то покорной, то игривой, то властной — и всегда желанной, всегда. Только все это не стоило и пустой бутылки из-под «Стеллы». А Лукас умел читать мысли. Ч-черт.