Альберт отдавал себе отчет, что молодой человек считает его своим врагом. Но ответных чувств не испытывал. В присутствии Хермана он ощущал почти физический дискомфорт. И в то же время — жалость. А прежде всего чувствовал себя старым и смирившимся. Альберт приблизился к бахвалящемуся Херману с той неприязнью, какую испытываешь к опасному зверю с кровоточащей лапой, застрявшей в капкане.

Он подал инженеру Хенкелю руку и затем обратил внимание на Хермана.

— Я слышал, ты продал «Двух сестер», — сказал он. — Хороший был корабль, отрада для глаз и гордость и украшение нашего города.

И пожалел о торжественности своего голоса.

— Возможно, — ответил Херман, — но я хорошо заработал на сделке. А это главное.

— Может, для дельца это и так, но не для моряка. Не перспектива быстрой прибыли связывает нас с кораблями.

— Послушай-ка… — В голосе молодого человека послышались нотки нетерпения, как если бы он говорил с тугоухим. — Да сходи я на «Двух сестрах» хоть в ад, мне все равно никогда не заработать так, как на продаже, и это притом, что фрахты выросли в десять раз.

— Недальновидная мысль, — возразил Альберт.

Эти двое теперь были главными действующими лицами. Остальные окружили их, словно дуэлянтов. Инженер Хенкель сложил руки за спиной. На его крупных губах играла выжидающая улыбка.

— А кто говорит, что мне снова понадобится корабль? О да, судовладелец — это звучит гордо! Но скоро может стать пустым звуком.

Альберт услышал в голосе Хермана неуважение. Этот выскочка смеет утверждать, что время его прошло, а опыт ничего не стоит?

На мгновение он почувствовал, как внутри вспыхивает злоба. Он посмотрел на молодого человека, стоявшего напротив с широко расставленными ногами и насмешкой на лице. Рукава рубашки Хермана в этот теплый летний вечер были небрежно закатаны, приглашая полюбоваться на атакующего льва и надпись: «Smart and Poverfull».

— В твоей татуировке две орфографические ошибки.

Альберт тут же пожалел о сказанном. Он увлекся. Какой смысл давать сдачи. Херман был жестоким, возможно, бесчувственным. Но его жестокость была в духе времени. А он сам? Его время прошло. Но и время города тоже. Вот этого они как раз и не видят.

Херман сделал шаг вперед, сжал кулачищи, но Хенкель положил руку ему на плечо, и Херман застыл, словно ему на ухо прошептали неслышный приказ.

Альберт коротко кивнул, прощаясь со всеми, но тут инженер взял слово:

— В том, что вы сказали, много правды. Думаю, не ошибусь, если предположу, что в вас говорит старый моряк. Я сам вырос в Нюбодере, и первой моей школой стала Военно-морская судостроительная верфь. Я с первого взгляда узнаю моряка и понимаю, что значит любовь к морю.

Херман застыл. Взгляд стал недобрым, исподлобья, наверное, решил, что это удар в спину, но Хенкель невозмутимо продолжал:

— Датское судоходство переживает возрождение. Подъем произошел благодаря войне, и мы должны его удержать.

Хенкель кивнул на Хермана:

— Больше судов! Больше верфей! Вот что нужно стране. Марсталю нужна своя пароходная верфь. «Калуннборг», «Йернскиб», «Вулкан» в Корсёре — при всей моей скромности за всеми этими названиями стоит ваш покорный слуга. А теперь настал черед Марсталя.

Идея построить в Марстале пароходную верфь принадлежит Херману. Он также является совладельцем, но слишком скромен, чтобы говорить об этом. Однако весь свой немалый доход от продажи «Двух сестер» он вложил в новую верфь. Первым. Мы строим будущее города. И датского судоходства.

Его большая веснушчатая рука, покрытая густыми светло-рыжими волосами, доверительно сжала плечо Хермана.

— Да, Херман. Марсталь может тобою гордиться. Ты истинный сын своего города.

Альберт переводил взгляд с Хенкеля на Хермана, спокойно терпящего руку инженера у себя на плече, и понял, что копенгагенскому инженеру удалось то, что до него не удавалось никому: он приручил Хермана. Возможно, Хенкель просто кивал, вместо того чтобы качать головой, каждый раз, когда фантазия уносила Хермана ввысь, в заоблачные дали. Но Альберт понял и другое. Если Хенкель и стал учителем Хермана, то добился этого, взывая к его нечистоплотности. Они были сделаны из одного теста.

Альберт небрежно помахал тростью. Этот летний вечер ему захотелось провести в одиночестве, прежде чем настанет пора возвращаться домой, к своей кровати и мучительным сновидениям.

Он слышал, как за спиной инженер приглашает собравшихся выпить шампанского в отеле «Эрё». Раздался радостный смех. Не обернувшись, Альберт продолжил свой путь к памятнику. Внезапно ему показалось, что он зажился на белом свете.

Альберт не поверил ни в обещания Хенкеля, ни в бахвальство Хермана. Но они принадлежали к миру живых. А он — к царству мертвых.

* * *

Как — то раз Альберт сидел в церкви, пытаясь собраться с духом перед тем, как доставить очередное печальное известие. Пастор Абильгор снова заперся дома. В бытность капитаном Альберту время от времени приходилось сообщать родственникам о происшедшем несчастье. Но тогда он лично знал усопших, мог говорить о них с пониманием, никогда не грешил банальностями, и, хотя его, капитана, отделяла от команды известная дистанция, он достаточно хорошо изучил своих людей, чтобы в трудную минуту найти нужные слова. Он понимал, как много значит слово капитана, даже больше пасторского. Пастор, конечно, стоит ближе к Богу, но не к жизни и смерти и не к границе, пролегающей между ними, а речь шла именно об этом. На невидимых надгробиях были выбиты слова капитана, именно они оставались в памяти, а не слова священника, а что до похорон, то в городе, населенном моряками, у пастора работы было немного. Моряки не возвращались.

Тех, что умирали теперь, он знал, быть может, недостаточно, но кое-что знал о каждом, ведь Марсталь — маленький город. Если война забирала кого помоложе, то, вспомнив его отца, Альберт о многом мог догадаться. Тех, что постарше, он знал лично, а некоторыми даже успел в свое время покомандовать. И когда приходило известие о смерти и перед людьми разверзалась пустота, Альберт становился для них утешением и опорой. В каком-то смысле он стоял на пути у смерти. Вместо нее появлялся в дверях и унимал панику в душах близких. И жалобы скоро стихали, и приходила скорбь — необходимая, целебная скорбь.

Он ведь кое-что знал. Как часто ему приходилось видеть последние минуты умирающих в своих снах. Смотреть, как они теряют силы в бушующих волнах. Как их разрывают снаряды. Он видел их с обмороженными лицами, безжизненных, лежащих на банках после суток, проведенных в открытой спасательной шлюпке посреди холодного зимнего моря. Но рассказывать об этом было нельзя. И все же об их последних минутах он говорил со странной уверенностью. Он врал — врал так, как может врать лишь знающий правду. Умалчивал об ужасе и боли, но не о смерти. Он ничего не говорил о вечной жизни, он же не пастор Абильгор, потому ему и верили. Старик, он родился в этом городе, широкоплечий мужчина с аккуратной бородкой. Здесь, в присутствии смерти, авторитет его не умалялся. Он был капитаном. Сидел в их гостиных, где, быть может, никогда бы не оказался в других обстоятельствах, и его визит придавал смерти значительность, которой она, возможно, не обладала. Он помогал им защититься от мрака. И в этот миг они не чувствовали одиночества. Не он к ним приходил. В его лице к ним приходил весь город, единство, род, прошлое и будущее. Смерть была уже наполовину побеждена, а жизнь продолжалась.