За один малый балыш чжуржэни открывали шкатулку, и внутри – без кизяка и сухих веток – горел шар. Он горел сам по себе, день и ночь, освещая темноту в шкатулке – не для кого-то: горел для себя. Темуджин мог смотреть на горящий шар бесконечно, но у него не было денег: два малых балыша – мелкие серебряные монетки весом в три мискаля – он отдал чжуржэням в первый же день.

На третий день маленький Темуджин проснулся ночью, будто толкнули. Лежал с закрытыми глазами, пытаясь понять, что его разбудило. Было тихо, только младший брат Хачиун иногда плакал во сне. Хачиуну снились плохие сны, и мать привязывала ему на лоб горькую траву айтын – прогнать злых духов, навещавших Хачиуна в ночное время. Трава оставляла желтое неровное пятно на лбу и не помогала.

Темуджин знал, почему не спит: хотел видеть шар. Холодный свет забрался под веки и звал к себе. Он уже дважды ходил к чжуржэням и просил показать шар в долг, но старший, с длинным лицом и белыми волосами, только покачал головой:

– Сын Есугэя, – сказал старый чжуржэнь, – найди малый балыш и приходи.

Его звали Джианю – Построение Вселенной. Хорошее имя для фокусника.

Темуджин лежал в мохнатой темноте отцовской юрты и знал, что не может не увидеть шар. Поднялся и босым вышел в степь. Ночь потрепала его по волосам, коснулась глаз сухим холодом, и он стал лучше видеть. Луна – желтый ущербный диск – криво висела над землей его отца – землей борджигинов. Его землей.

Темуджин скользнул в чжуржэньский шатер и замер: все спали, ровное дыхание здоровых людей. Огонь в обложенной камнями яме беззвучно горел, и от него шел душный запах сухого кизяка. Темуджин помнил, где стояла шкатулка с иероглифами: на красном китайском сундуке с другой стороны печи. Он подошел к шкатулке и погладил холодную дверцу, ощупав металлические китайские знаки, ползущие вверх-вниз. Он подумал, что иероглифы могут превратиться в ядовитых змей и ужалить его. “Пусть жалят, – решил Темуджин. – Пусть жалят, но покажут шар”. Он прижал ладонь к холодному металлу и закрыл глаза.

Иероглифы не ужалили. Темуджин открыл глаза и потянул дверцу на себя.

От шара не шло тепло: только свет. Он горел холодным огнем. Темуджин стоял, застыв, замерев, не отрывая взгляда от ровного свечения. Показалось, что внутри шара шевельнулся кто-то маленький, черный – точка, словно пролетела весенняя муха. Он сощурил глаза, пытаясь разглядеть, кто прячется в шаре. Черное снова мелькнуло, и Темуджин вздрогнул. Его тронули за плечо.

Джианю смотрел не на Темуджина, а на огонь в шкатулке. Какое-то время они стояли молча, затем старый чжуржэнь закрыл дверцу. Он вывел Темуджина из шатра с пришитыми косыми тибетскими флагами. Сел на деревянное верблюжье седло, лежавшее на земле. Темуджин остался стоять.

– Сын Есугэя, ты принес плату – малый балыш? – спросил Джианю.

Темуджин покачал головой. Он думал о том, что сделает отец, когда фокусник расскажет ему утром, как Темуджин забрался в чужую юрту. Побьет камчой? Отдаст в рабство чжуржэням?

– Я должен был видеть шар, – сказал Темуджин. – Я отработаю, овгон-гуай: буду ходить за твоими верблюдами. Чистить шатер. Носить твои вещи.

Джианю засмеялся. У него был молодой смех, похожий на лунный свет.

– Сын Есугэя, – Джианю взял с холодной земли камешек и бросил его в воздух: – слушай.

Темуджин слушал: ночь ворошила высокую летнюю траву да тихо ржали кони на ночном выпасе. Ничего.

– Где камень? – спросил Джианю.

Темуджин понял, что не слышал шлепка камня о землю. Словно тот взлетел в темное небо и не вернулся. Темуджину стало страшно: он много раз бросал камни и знал, что они всегда падают вниз.

– Где камень, овгон-гуай? – тихо спросил Темуджин.

Джианю показал на небо. Темуджин поднял голову, и его пробрал холод от сияющих в степном небе ярких низких звезд. Небо состояло из холодных огней, глядящих на Темуджина. Каждый из огней был маленьким шаром, вроде того, что жил в чжуржэньской шкатулке. Огни нельзя было сосчитать, но Темуджин знал, что звезд теперь на одну больше.

– Свет шара – холодный свет, – сказал Джианю. – Наши желания горят, манят, зовут холодным светом, но не греют. Мы можем им следовать, и нам будет казаться, что мы взлетели на небо и стали звездой, но мы, – Джианю щелкнул пальцами, – мы останемся камнем.

Темуджин почувствовал шелест воздуха у щеки и затем услышал шлепок о твердую промерзшую землю. Он нагнулся и потрогал маленький холодный камешек, откатившийся к его босой ноге.

– Воля важнее желаний, – сказал Джианю. – Она творит мир.

Старый фокусник поднялся и пошел в шатер. Он закрыл полог, оставив Темуджина под холодным светом низких звезд. Их было на одну меньше.

Сейчас, вспоминая ту ночь и жмурясь на оранжевый диск в небе, Темуджин думал, что солнце – не огненный шар из шкатулки: солнце греет. Солнце для всех. Впрочем, до конца он не был уверен.

Темуджин хотел есть. Он не ел два дня: с тех пор как бежал. Последний раз он пил вчера на закате, когда набрел на чахлый ручеек в роще с кривыми низкорослыми степными деревьями. Темуджин лег прямо в воду, погрузив лицо до губ, и долго, осторожно пил, всасывая грязную влагу через рваный рукав старого дээла, чтобы в рот не попали легкая речная взбаламученная земля и лиственная крошка. Пить иначе он не мог: мешала колодка.

Колодку – два куска дерева, стянутые на шее, – повелел надеть хан Таргутай-Кирилтух, державший его в плену. Первый год плена Темуджин жил без колодки, и на него не обращали внимания – мальчишка, тринадцать лет. Его хорошо кормили, если он хорошо работал. Если работал плохо, били камчой и не кормили. В такие дни, по вечерам, старый безносый сельдуз, живший с ним в юрте, тайком приносил кислое кобылье молоко и бараний жир, прилипший к осклизлым стенкам казана, в котором варили чай. Темуджин ел мало – хватало.

Отца, Есугэя, отравили татары. Позвали на пир в свое стойбище в Церцерской степи и подмешали плохой травы в его хар-шол – черный суп из баранины. Отец тоже почернел после смерти, как высохший саксаул; Темуджин видел такой саксаул в дальнем южном кочевье три года назад.

Он привык к плену. Темуджин не знал, жива ли мать, Оэлун: ее не было в становье Таргутая: он не взял ее в наложницы. Старая, не нужна. Возможно, она пряталась в поросшем лесом нагорье реки Онон вместе с его младшими братьями Хасаром, Хачиуном и Темугэ. Или умерла. Он не знал и вспоминал ее все меньше и меньше. Даже олхонутские песни, что она пела ему маленькому, больше не помнил. Темуджин привык быть рабом и потихоньку забывал жизнь до плена: она подернулась пеплом – догоревший костер. Будет тлеть потихоньку, пока ночной холод не приморозит прячущиеся в остывшей золе угольки.

Получилось иначе: налетел свежий ветер и разжег угли. Разметал – степной пожар. Новая жизнь.

В тот день Темуджин чистил копыта лошадям. Работа несложная: становишься спиной к голове лошади, поднимаешь копыто и вычищаешь коротким железным крюком набившуюся в стрельчатые углубления грязь, мелкие камушки, обломки веток. Обтираешь старым мягким войлоком – и следующее копыто. Он почти закончил, когда подвели гнедого жеребца хана Таргутая. Великая честь.