Смешно: знал бы Мансур. Или знал? Надеялся на что-то другое? Новая история? Он, однако, ничего не сказал нам с Агафонкиным про татар. А зря: больше всего я воюю с татарами – мог бы и предупредить.

Новая история.

Мне понравилась Квартира: ее наполненность пустотой. Ее обычность. Обыкновенность. Обыденность. Даже доехали мы туда обыденно: на метро. В переходе станции “Новогиреево” я остановился перед ларьком канцтоваров и купил бордовую тетрадь, в которую теперь записываю свою жизнь. Купил, чтобы писать в ней стихи, и радовался выгодной покупке: за 199 рублей и тетрадь, и приклеенный к ней скотчем пакетик с пятью шариковыми ручками.

На внутренней стороне задней обложки была напечатана типографская информация: кто, где, когда. Чуть ниже стояло: “Безопасно при использовании по назначению (для записей). Срок годности не ограничен”.

Использую по назначению. Из соображений безопасности. И надеюсь, что срока годности хватит.

Когда Агафонкин уговорил меня пойти с ним, когда я ему поверил, мне казалось, я попаду в сказочный замок, в Страну чудес: огнедышащие драконы, говорящие деревья, заколдованные принцессы. Вместо этого – просторная старая московская квартира без евроремонта. Все чисто, подновлено, но по-домашнему: видно, что полы циклевали сами, что обои поклеены неровно и кое-где пузырятся от того, что плохо разгладили по стене и попал воздух. Кран в кухне тек, капли шлепали в потрескавшуюся эмалированную раковину, но не равномерно – через равные промежутки времени, как положено каплям, а рвано, хаотично, спонтанно. Пожалуй, это было самым необыкновенным в Квартире.

Хотя заколдованная принцесса тоже случилась. Потом.

Мы с Бортэ живем хорошо – повезло. Как бы я жил с настоящей Бортэ? Кто знает. Я и видел-то ее полчаса. Джелме удавил ее арапником в знак уважения к беременности: смерть без крови. Оставшимся в живых после боя меркитам я предложил присоединиться к моему отряду. Согласились трое – хромой Чилед, высокий Тохтоа и меткий лучник Чильгир. Остальных мои нукеры выстроили в ряд и проскакали вдоль линии безымянных спин, соревнуясь, кто срубит голову с первого удара. Игра в кегли.

Новая история?

Агафонкин пришел в Дом ветеранов сцены морозной февральской ночью – не в свое дежурство. Мы дежурили в разные смены – сутки он, сутки я, сутки Валентина Петровна. Потом опять он. У меня выходило больше денег, потому что я также оформился уборщиком на полставки – делил с Валентиной. Получалось почти семнадцать тысяч: двенадцать как санитару и четыре пятьсот за уборку. То есть оклад санитара был шесть тысяч, но директор Дома Хазович доплачивал сто процентов за “напряжение” – работа с лежачими. Хотя лежачих было не так много.

Сто процентов за “напряженку”. Неплохо.

Я жил в ДВС бесплатно, питался со старухами, почти не тратил денег. Только по выходным. В выходные завтракал в общей столовой, садился на 20-й автобус или маршрутное такси 587 и ехал до станции метро “Новогиреево” – желтая ветка. На грязно-серых колоннах из мрамора – красные звезды в синем орнаменте по периметру. Как погоны моего отца: звезды на синем фоне. Только его звезды были золотыми.

Мне казалось, звезды на синем фоне – тайный знак, отзвук моего прошлого, подтверждающий, что в Новогирееве я на правильном месте. Мы, якуты, – суеверный народ.

Тогда я не знал, что настоящим знаком был мой обычный маршрут по выходным: желтая ветка до “Третьяковской”, затем переход на оранжевую “Новокузнецкую”, осторожно двери закрываются, следующая остановка “Китай-город”. Мой путь лежал в Китай. Тогда я не знал. А и знал бы – что б это поменяло? Можно ли вообще что-то поменять?

Мансур верил, что можно.

Мы сидели в большой комнате – в углу, на коричневой тумбочке, старый телевизор. В картонном ящике под круглым столом, застеленным клеенкой, сложены игрушки. Я постеснялся спросить чьи: возможно, Агафонкин был раньше женат, и жена покинула его, забрав ребенка. Агафонкин не рассказывал про свою жизнь ничего, кроме того что путешествовал во времени. И этого хватало.

Мне не нравились московские зимы: сырость, грязь, снег серыми клочками – старая вата – вдоль тротуаров. Пар от людей в метро. То ли дело зима в Якутии: чистый, вымороженный до синей пустоты, до звенящей хрупкости воздух: тронешь – сломается. Пустая тайга – снег выше пояса, пройти можно только на снегоступах – коротких широких округлых плетенках из ивовых прутьев. Прикрепляешь к валенкам на резинках – и пошел по любому снегу. Охотники покупали снегоступы из пластика: дольше служат. Но я не охотник, да и денег у меня не было: мы с отцом жили на его пенсию.

Мои снегоступы смастерил дядя Дормидонт. У него не было ног ниже колен: съела проказа. Он ездил по длинному, узкому, застеленному порванным сизым линолеумом коридору нашего барака на маленькой деревянной платформе с колесиками, которую сделал сам. На улицу его выносили только летом – когда растает. И то на крыльцо или рядом: тяжело нести. Сажали на тележку лицом к впадающей в озеро протоке, и он сидел на своих обрубках, мотая головой из стороны в сторону и слушая текущую внизу воду.

Ранней весной, пока ива по берегам протоки не поросла длинным острым узким листом, с обрыва можно было видеть бурулган: омут, вертящийся у места, где скорая протока впадала в медленное течение Вилюя. Если пройти к большому камню и, забравшись на него, встать прямо над бурулганом и смотреть вниз, не отрываясь и не моргая, протока могла показать твою будущую жизнь. Меня научила этому Л.

Я никогда не смог увидеть будущую жизнь, хотя подолгу стоял на шершавом, поросшем мхом камне, смотря на бешено крутящийся внизу бурулган. Возможно, я моргал. Или что-то еще. Что мешало мне увидеть будущую жизнь.

В снегоступах, кстати, есть неудобство: они не прокладывают лыжню. Ступаешь по снегу, скользишь, где можешь, но лыжни не остается: слишком большая площадь давления. Поэтому трудно возвращаться, найти дорогу домой. Так и я: ушел в снегоступах по времени, по чужой Линии Событий – не вернуться.

Да и зачем: мой дом здесь. Здесь и сейчас. Как говорил Агафонкин – здесь-сейчас.

Пространство Минковского.

Агафонкин пришел в Дом ветеранов сцены морозной февральской ночью. Я удивился – что ему нужно на работе в мое дежурство? – но ничего не сказал. Предложил чаю, он согласился, пить, однако, не стал. Долго сидел молча, держа кружку и разглядывая меня, щурясь, словно от яркого света, хотя голая матовая лампочка под потолком освещала дежурку слабо. – Иннокентий, – наконец спросил Агафонкин, – еще не забыли монгольский?

Проговорили всю ночь. Агафонкин объяснял существо времени – бесконечная лента настоящего, однажды запущенный ролик, – я слушал и пил чай с бергамотом. Этот чай я покупал на свои деньги: большая коробка – сто пакетиков, 225 рублей. Уходило за месяц: мы, якуты, пьем много чая.

Я плохо понял агафонкинское объяснение и поначалу испугался, что он сумасшедший. Или наркоман – нанюхался, обкололся и рассказывает про свои глюки.