Что оставалось делать, пришлось принять это как данность, к тому же представители следствия объяснили, что второй раз статьи 209 и 210 не будут предъявлены. Это, собственно, не удивительно — ведь дважды за одну и ту же провинность, по Конституции РФ, судить нельзя. Правда, позже всё случилось с точностью до наоборот, мало того что статьи эти были предъявлены ещё раз, так и срок, полученный по ним при сложении наказаний, получился гораздо больше возможного, определённого законом, хотя я был совсем не исключением, а, скорее всего, правилом, как и все остальные из нас, у кого было такое же разделение на два суда. Впрочем, у Олега Пылёва эта цифра несравнимо больше — 90 лет, при возможных, кажется, 27. Кстати, срок у него, не в пример другим, получился небывалым — «пожизненное заключение» + 18 лет, не описанный ни УК, ни одним Пленумом Верховного суда.

Говорить о себе нечего, как бы мой срок ни складывался, любым из них я доволен и благодарен, ибо он конечен!

За изучение этой кипы бумаг я засел со всей серьёзностью, совершенно на время работы забывая о том, где я, кто я, и что мне грозит. Воображение позволяло воспроизводить прочитанное в другом формате, а ручка отмечала в тетради все слабые, неправдоподобные, а то и лживые факты. Многочисленные ошибки, оговоры и несовпадения, как мне казалось, дадут возможность быть услышанным. Многое из замеченного могло позволить «опрокинуть» многих свидетелей и в особенности тех из них, которые дали показания на других, забыв о своей вине, — «перевербовав» их в свидетелей защиты прямо в зале суда.

Толстые «Еженедельники» заполнялись точными выдержками со ссылками на том, страницу и даже точку с упоминанием сути, дня допросов, следственного эксперимента или свидетельских показаний с указанием числа, фамилии, имени и отчества. Там же были отмечены экспертизы, отказы в них, нарушения и преувеличения — это могло стать последней каплей в достижении цели «снисхождения» в вердикте присяжных. Шансы были мизерные, тем более что после вынесения судьей Откиным трёх «пожизненных приговоров» следствие вместе оперативными сотрудниками потеряли всякую взаимосвязь с судом, что создало им некоторые проблемы в продолжении раскрытий преступлений и общения с совершившими их.

Ещё недавно существовало негласное соглашение подобное нынешнему, почти оформленному официально договору с судом: после получения Пылёвым, Маханиным и Михайловым высшей меры появился пробел в год полтора, когда суды выносили приговоры, не учитывая поведения подсудимого на досудебном следствии и если бы не милость присяжных, ехать бы мне на «Огненный остров», попавшему как раз в этот промежуток.

Сейчас Марат Полянский, не прибегая к суду присяжных, воспользовался договорённостью с судом и получил минимум.

Сюрпризов была масса, но все они были объяснимы. Многим я воспользовался бы в случае выбора другой линии защиты. Но чем больше я живу, тем чаще убеждаюсь, мы можем выбирать многое, не зная при этом, что выбираем свою судьбу. Поэтому, сделав ставку на признательные показания, оставалось акцентировать внимание лишь на тех фактах, которые доказывали мою некровожадность и безысходность.

Что касается второго — всё предельно ясно, первое же выражалось в подтверждении того, что при возможности, помноженной на полученные инструкции, я всегда пытался уменьшить количество погибших. Много ли это или мало — не мне решать, но я считал, что вынести это на суд и мнения присяжных — не только моя обязанность, но и единственная возможность.

Материалы дела, показания свидетелей, следственные эксперименты — всё подтверждало мою правоту, порой поражая некоторых участников процесса. Но крайне тяжело поставить себе в заслугу сохранение жизни одному или нескольким людям, если при этом ты убиваешь одного из них, тем более — делая это продуманно и планомерно.

Не очень-то производит впечатление (положительное) и понимание того, что, скажем, при наличии десяти жертв их могло быть тридцать, так как считается, наверное, что в сохранённых двадцати твоей заслуги нет, дело лишь в сложившихся факторах. В гибели же десяти виноват, конечно, ты, за что и нужно отвечать, что в принципе справедливо.

Но всё же что-то получилось.

Возможно, присяжные заседатели разглядели во мне что-то человеческое, а всё остальное, что я пытался донести, удачно дополнило до настоящей картины. Возможно, сыграла привычка быть настоящим среди своих близких, а глядя на этих двенадцать человек, решающих мою судьбу, я и воспринимал их как родственников, стараясь быть с ними таким же откровенным.

Ознакомление с материалами дела шло порядком, выбранным не мною, а представителем следвия, тома были вперемешку, в этом наверняка был какой-то смысл, к которому еще прибавлялась несвоевременная подготовка следующих томов дела, а зачастую - и желение переработать их наиболее удачно для обвинения. В моей ситуации это было не особенно важно.

Для удобства поиска ссылок пришлось составить таблицу с указанием всего выписанного, что давало возможность моментального поиска необходимого и позволяло быть на шаг-два впереди обвинения, при этом не имея на руках самих томов материалов дела, отсутствие которых было тоже проблемой, как и владение ими. Не зная заранее линию обвинения, пришлось бы либо перевозить все, либо заказывать их в зал суда.

При ознакомлении с делом я анализировал те факты и факторы, на которые скорее всего будет обращать внимание обвинение. Какие именно — становится понятным, стоит лишь начать обвинять самого себя.

Здесь нужно понимать некоторые особенности, вернее-методы, причём не всегда законные и благородные, к которым зачастую прибегает прокурор. И это первейшее, что нужно было изучить.

Излюбленным из таких методов является вырывание фраз из контекста таким образом, чтобы зачитанные строчки изменяли общий смысл текста, не изучив который подробно и внимательно, вы не поймёте этого капкана даже в своих показаниях, не говоря уже о чужих и об экспертизах.

К таким методам также можно отнести ущемление в правах, когда не принимаются ваши ходатайства на суде с просьбой повторных экспертиз; когда дают отказ на привлечение свидетелей защиты, а также отказ в привлечении новых фактов или объявлении их ничтожными; когда происходит просто перевирание ваших показаний, зачитываемых на судебном следствии — ведь, скорее всего, вы либо не станете, либо не сможете их перепроверить, так как (элементарно!) такого же тома дела у вас и у вашего адвоката с собой не будет. Можно, конечно, попросить у прокурора, но он точно также может отказать. Я уже не говорю о всяких инсинуациях типа: «Посмотрите, обвиняемые и в "клетке" переговариваются, что подтверждает их сплочённость как банды!». Или: «Обратите внимание, даже на суде господин Шерстобитов даёт указания своим "подельникам", как себя вести (это был момент, когда я по просьбе самой же женщины-обвинителя обрывал нападки Александра Погорелова, заслуженно разразившегося гневной тирадой в ответ на явную ложь в его сторону)».

Часто применяется такой способ как выведение подсудимых, и так находящихся во взведённом состоянии, из равновесия, переходя на личности и семейные подробности, порой оскорбляющие ни в чём не повинных людей, что, как правило, обрывается судьёй только лишь после прозвучавшей фразы. Иногда пользуются какими-то бумажками, написанными оперативными сотрудниками учреждения, где подсудимый находится в заключении, часто — предположениями оперов ещё до задержания, которые не подтверждаются впоследствии следователями, но включены почему-то в материалы дела и преподносятся как факты.