Я ждал, что Макс назовет сорт, полагая, что есть выбор. Но его не было. Мы взяли «Будвайзер», пиво, которое я ненавижу всеми фибрами своей души. Но на улице было жарко, и нас обоих мучила жажда. Мы немедленно опустошили обе бутылки несколькими жадными глотками, сразу же заказали еще, а потом еще. В алкогольном эквиваленте мы были похожи на курильщиков, прикуривающих следующую сигарету от предыдущей. Наконец, Макс поставил начатую бутылку на стол.

— Здесь в подвале есть пул, — сказал он мне. — Там две лесбиянки играют ручками от швабр и выставляют любого мужика, который рискнет с ними сыграть.

— Я не играю в пул, — сказал я. — А вы?

Он подмигнул мне:

— А я притворяюсь.

В двух столиках от нас сидел какой-то мужик с брюхом, на которое мог бы усесться другой мужик. Он держал в руке бутылку легкого «Будвайзера», которую только что заказал.

— Кто может сказать, отчего это пиво называют легким, — проговорил он, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Мне кажется, что оно весит как обычное пиво, разве нет?

Другой мужчина в черной футболке и с крепкими ручищами млел от собственных бицепсов, но в это время за его столик тяжело уселась женщина с еще более толстыми руками. Мне показалось, что дело запахло армрестлингом, но мужчина преспокойно забрал пиво и переместился в кабинку.

Ночь была спокойной. Оркестр тихо наигрывал «Ты так тщеславен», но из присутствующих не нашлось ни одного тщеславного настолько, чтобы потанцевать. Бутылка «Будвайзера» шла здесь по одному доллару. Если человек есть то, что он пьет, то сегодня мы с Максом были солодовой головой. Мы сели спиной к стойке вовсе не для того, чтобы демонстративно игнорировать барменшу — пусть даже она была отнюдь не Холли, — но лишь для того, чтобы наблюдать за входящими телами. Посетители, как и говорила барменша, шли вяло. Две костлявые тетки, в которых я узнал кассирш из магазина Крогера, говорили о каком-то мужике, как мне показалось, о своем общем любовнике.

— Ты захвалишь Дэна в задницу, вот что ты сделаешь, — говорила одна, с волосами сожженными перекисью, хотя, может, я ослышался, и она сказала «завалишь». Другая, жилистая брюнетка, неразборчиво бурчала что-то насчет задниц. Разговаривали они в одной из кабинок, и слышно было неважно. Вскоре они расплатились по счету и ушли.

Я обернулся к Максу и спросил, какие у него виды на будущее. Он принялся расписывать какую-то телку, которую он видел здесь на прошлой неделе, девку с огромной задницей, ее пропитанные кислотой грубые шорты едва не рвались по шву, а голые коленки напоминали булыжники.

Я отпил пива из последней бутылки и подался вперед.

— Я имею в виду Максину. Что у вас происходит?

— Ничего особенного, во всяком случае, для меня.

Клеймить Макса за то, что у него был постоянно ищущий взгляд, было то же самое, что обвинять Макиавелли в прагматизме, и поэтому я промолчал. Но я все же вслух поинтересовался, чего он ищет, если Максина его удовлетворяет.

Он взглянул на меня, немного кося вправо, как будто за моим левым ухом вдруг возник перекресток.

— Цена свободы — вечное бодрствование, — объявил он и прикончил бутылку. — Сказано Джоном Филпотом Кареном, Томасом Джефферсоном или Максвеллом Финстером. Пейте.

— Что это значит?

— Значит, что я должен искать, чтобы сохранить независимость. Прекращение движения — это смерть.

— Вы изумительны. — Я вздохнул. Но «изумительны», как я понял много позже, очень хитрое слово. Надо иногда вспоминать об этимологии.

— Нет, я не изумителен, — раздраженно ответил Макс. — Я просто знаю, чего хочу. Вся проблема в других людях.

— Если вы не часть проблемы, то вы часть ее решения. — Мое мышление было сильно заторможено пивом, и пауза немного затянулась. — Я думаю по-другому.

— Кто не со мной, тот против меня.

— Малкольм Икс.

— Иисус Христос.

— Нет, я имел в виду себя.

— Ты хочешь сказать, что сам ничего не пишешь?

Чтобы выиграть время, я сделал еще глоток. Я находился в той стадии опьянения, когда пиво становится похожим на чужую мочу. Я толкнул бутылку по столу зигзагом, как шахматного коня.

— Скажи, чем ты занимаешься с Максиной в постели?

— Воспроизвожу непорочное зачатие. Достигаю небесного блаженства. — Он почесал почти зажившее запястье. На руках не было синяков, во всяком случае, их не было видно. — Может быть, мы сидим друг у друга на лицах. Гоняем друг друга пастушьими кнутами. А какое тебе до этого дело, кстати?

Я обдумал вопрос.

— Но я же твой друг.

— Ты — мой друг. — Макс послушно кивнул. — Ладно. Отлично. Так или иначе, в один из следующих дней я дам тебе знать, как у нас все происходит. Но не сейчас. — Он вытащил из кармана листок бумаги и что-то записал.

Я попробовал другой подход. Язык стал толстым и неповоротливым, слова выходили неловкими, изуродованными и корявыми.

— Слушай, — я подался вперед, едва не опрокинув стол, — где ты… каким ты был в Нью-Йорке, на что ты был похож?

Он закончил писать и поднял голову.

— На что я был похож?

Я сделал неловкий жест.

— Я хочу спросить, ты тогда… ты был… ты всегда…

— Всегда ли я был поражен са-ти-ри-азом? — Он говорил спондеически, вжившись во взятую на себя роль, но скорее всего под влиянием алкоголя. Он тоже подался вперед, и мы едва не столкнулись носами. — У меня всегда были фан-та-зии, если это то, что ты силишься сказать. Ты это хотел сказать?

Я подумал. Я подумал о своих основанных на слухах догадках.

— Нет, у меня тоже есть фантазии. Я имею в виду их воплощение.

Он хлопнул себя по лбу, едва не хлопнув меня.

— Так. Это требует мужества. Очень упорного и стойкого мужества. Я мало что делал. С другими. О, я потерял девст-вен-ность, когда получил водительские права и все такое. Но я не бегал на всякие там свидания. — Он посмотрел мимо меня в зеркало на стене бара, словно увидев там Нью-Йорк. — В колледже у меня был период без-бра-чия. Ты можешь в это поверить?

Макс Целомудренный. Гм, да. Это я мог понять, в то время меня тоже обуревала страсть к физическим нагрузкам.

— Естественно, я не говорю о мастурбации, — добавил он. — Но я взял свое, и с избытком, на выпускном курсе, едва не поимел кучу неприятностей, не спрашивай каких.

Я кивнул, словно это была данность: неприятности и не важно какие.

— Но почему большие женщины? — Я понял, что это дурацкий вопрос, только тогда, когда он уже сорвался с моих губ.

— Почему бабы с большими сиськами, почему блондинки, почему шестифутовые образцы с выпирающими скулами? Мне нравится, когда есть за что подержаться. Если бы мне нравились тонкие бедра и плоские груди, то я бы встречался с мужчинами. — Он изобразил в воздухе рубенсовские формы. — Поиск занял у меня довольно долгое время, но зато я точно знаю, что мне нравится. И наконец, я знаю, как этого добиться.