— Ради бога, Анна! Ты что, с ума сошла?

Я оглядываюсь по сторонам, что бы еще расколотить. Посуда уже закончилась. Я начинаю стаскивать свои драгоценные банки и грохать ими об пол. Они падают на каменную плитку и, разбиваясь вдребезги, превращаются в хаос из осколков битого стекла, итальянской муки 00, неочищенного тростникового сахара, чечевицы пюи, лепестков бланшированного миндаля и какао «Вальрона».

То, что эта внутренняя сила все же отделилась от меня, пугает. В сокровенных глубинах моей сущности есть бездонный колодец злости. Озеро бурлящей лавы, способное взорваться и разрушить все, что я построила.

— Я ухожу! — кричу я.

— Нет, это я ухожу, ты не можешь уйти — ты не можешь бросить ребенка одного, — язвительно огрызается Тобиас.

И вдруг я понимаю, что я и вправду могу уйти — еще как могу!

— Я больше не в состоянии заботиться об этом проклятом ребенке. Надеюсь, что он умрет!

Я выхожу из комнаты, даже не оглянувшись.

***

На улице весь мир затих, как бывает, когда приближается настоящая буря. Кажется, будто из него высосан весь воздух, но есть ощущение готовности к тому, что он снова будет надут, и максимально быстро.

Я на автопилоте иду по хребту дракона на соседнюю гору. Сегодня склоны ее оголены, и я вижу, что состоят они из другого камня, чем все остальные холмы. Более твердого. Река за миллионы лет вымыла себе русло, но только не здесь. Интересно, можно ли было много лет назад каким-то образом определить, какая из горных пород разрушится под давлением, а какая выстоит?

Я прохожу мимо памятника партизанам маки, мимо укрытий охотников. Иногда я плачу, иногда успокаиваюсь. Мне кажется, что иду я много часов.

Поднимается ветер. Я стою на вершине холма и смотрю, как он приближается, обрушиваясь на деревья в лесу. Он ревет совсем рядом и колотит меня. Потом он уходит. Порыв за порывом проносятся мимо меня.

Потом начинается дождь, и я прячусь от него под сосной. Как могли выносить это люди из маки, которые годами жили в этом холоде и сырости? Приходила ли сюда Роза и в непогоду тоже? Я могу представить себе, как она идет в гору, проворная и бесстрашная, волосы туго повязаны платком с узором из роз, под мышкой — буханка хлеба, в корзинке лежит кусок деревенского масла, завернутый в вощеную бумагу.

Я вспоминаю: Господи, сегодня утром я забыла дать Фрейе ее лекарство!

Может быть, Тобиас сделал это. Но вероятнее всего, оно по-прежнему лежит на подносе на кухне, там, где я его оставила.

Я говорю себе, что должна идти домой. То, что Фрейю рвет, означает, что она получает меньше лекарств, чем ей нужно на день. Если она сейчас пропустит прием полной дозы, у нее может случиться сильнейший приступ. Но я не могу идти: мои ноги не несут меня туда.

Фрейя по-прежнему является частью меня, но такое чувство, что она — это какой-то струп, корка, прилипшая к моей коже. Край этой корки уже задрался. Если я оторву ее, будет жутко больно, но она все-таки уйдет.

Дождь прекратился, но поднимается ветер. Над головой гудят сосны. Я съеживаюсь за стволом дерева, стараясь найти там укрытие, которого не существует. Такой ветер, как этот, может ломать сосны, как спички. Как только он стихает, я начинаю двигаться дальше.

На лесной поляне группа охотников спряталась под брезентовым тентом и обсмаливает шерсть с туши кабана зажигалками. Я совсем забыла, что сегодня день охоты. Людовик машет мне, чтобы я к ним присоединилась, но я не хочу, чтобы они видели меня в таком состоянии. Я качаю головой и иду — почти бегу — дальше.

— Анна, в чем дело? — Он идет за мной. — Вы плачете. Что случилось?

Я не могу ему ответить, только качаю головой. Он обнимает меня за плечи. Ветер снова резко усиливается; Людовик меня почти не слышит. Этот рев как бы предоставляет мне свободу высказать все, что я хочу.

— Ох, Людовик! Это мучает меня, — прорывает меня. — Я какая-то неестественная? Как мать? А что сделала бы Роза?

Я не жду от него ответа — на самом деле это мои мысли вслух. Наконец мои ноги несут меня в направлении дома. Сначала мы боремся со встречным ветром, а потом заходим под прикрытие нашей горы, и его рев становится тише.

Людовик смотрит на меня особенно пристально.

— Анна, я думаю, что до вас доходили какие-то слухи… Я знаю, что люди говорят, но самому мне трудно…

Я безучастно смотрю ему в глаза.

— Я был совсем ребенком — мне было пятнадцать. Я не мог удержаться, чтобы не похвастаться. Я гордился партизанами. А случайно проболтаться очень легко. Короче говоря, немцы прослышали о существовании лагеря маки рядом с каштановой деревушкой. И сразу же была проведена боевая операция. Роза знала, что когда маки поймут, что это я сделал, они… в общем, времена были жестокие. Случались всякие плохие вещи. Именно поэтому она и не пустила меня предупредить их. Именно поэтому она и пошла вместо меня. Именно поэтому она умерла, и поэтому, когда моих друзей убивали в бою, я прятался там, где она меня оставила — на кухне для дичи.

Мы достигаем вершины холма над нашим домом и ступаем на col des treize vents. Ветер набрасывается на нас, как зверь, огромный и невидимый; мы видим раскачивающиеся на склонах деревья, его рев приближается. Затем порыв проносится мимо нас и разворачивается, и в резком изменении направления ветра, в его скорости чувствуется какая-то сверхъестественная энергия. Вдруг возникает звук, какого я никогда раньше не слышала: трехмерный вой, исходящий, кажется, из ниоткуда — из самих скал, из земли и неба.

— Я не слышал такого с тех пор, как был еще мальчишкой, — говорит Людовик. — Говорят, что это знамение.

Холодный ужас хватает меня своими когтями.

— Лекарства Фрейи, — говорю я. — Людовик, я сделала большую глупость. Я должна быстро вернуться.

Мы бежим вниз по склону холма. Вой преследует нас, как будто ветер нашел свой голос, который превратился в горестные стенания.

Я вижу сигнал скорой помощи на пожарной машине, которая мчится под нами вверх по склону. На крыше вспыхивает синяя мигалка; сирена теряется в вое ветра. Автомобиль останавливается возле дома, а мы еще прибавляем ходу, крича, чтобы они не уезжали без меня. Но ветер заглушает нас, как бы громко мы ни кричали. Скорая помощь разворачивается и мчится назад вниз по склону.

***

Когда я в конце концов добираюсь до больницы и нахожу Фрейю, она лежит в кроватке, а ее очаровательные кудряшки все перепачканы липкой слизью. На нее надет розовый пластиковый чепчик с сотней прикрепленных к нему электродов. От них тянутся провода, подсоединенные к монитору. На экране записываются замысловатые графики волн ее мозга. Это шифр. Если бы мне удалось найти ключ к нему, я могла бы попасть внутрь ее мира. Но я никогда не смогу. Вход туда мне заказан.