От этой притворной суровости или, скорее, от давно не слышанного «мать» Маша и впрямь успокоилась. Размазала по счастливому лицу последние слезы и даже попыталась подхватить чемодан.

Чемодан Степаныч не отдал.

– Ты что, в самом деле? Я тебе старик немощный, что ли?

– Да ты не сердись на меня. Что ты сердишься? Я же встречать приехала. Так положено. Я помогу, и все тебе легче будет.

– Да убери же ты руки от чемодана! – Это он уже сердился по-настоящему. – Без сопливых обойдемся. Веди лучше, где-то здесь автобус должен ходить, я помню.

– Нам не надо на автобус, я на машине приехала. Я и опоздала оттого, что в пробке застряла. Слушай, а что бы ты делал, если бы я еще в ней стояла? У нас такое бывает, на два часа пробки.

– Как что? Ждал бы, – невозмутимо ответил Степаныч. – Ты же сказала, что встретишь, я бы подождал. Ну а если бы совсем не встретила, то у меня ведь адрес есть.

– Так позвонил бы. У тебя телефон с собой?

– С собой. Только не люблю я этих телефонов сотовых, не привыкну никак. Я бы сел в автобус, потом в метро и приехал. Всяко же может быть, дело молодое.

Он вроде и не удивился бы даже, если бы Маша не встретила. Подумаешь, эка невидаль! Что же он, в родном городе дороги не найдет, что ли?

Машину машину он оглядел со всех сторон с некоторым даже недоверием.

– И что, в самом деле твоя? У нас в Норкине у жены мэра такая, так то мэр! А ты и ездить на ней можешь?

– Ну знаешь что!

Степаныч сел в машину и затих, как только тронулись с места. Просто замолчал, как отрезали. В этом городе, своем родном, он не был много лет. Видал иногда по телевизору, но старался не вглядываться, не рассматривать. Словно боялся рану разбередить, чтобы не закровила. Знал, конечно, по слухам, что многое здесь изменилось, а теперь пытался почувствовать. Прочувствовать его, этот город.

Иногда он спрашивал: «А это что такое?», «А что тута теперь?», «А это когда построили?»—но больше молчал. А Маша не мешала, сама помнила, как год назад не смогла доехать до дома, вышла из машины и шла пешком.

Степаныч до дома дотерпел, из машины не вышел, хоть Мария и предлагала остановиться. И ей очень хотелось спросить, а хорошо ли он видит то, мимо чего они проезжают, но не решалась. Спросила об этом только дома.

– А чего мне разглядывать? Я все это наизусть знаю. Побрякушки ваши новые плохо вижу, не стану врать, а то, что нужно, я и с закрытыми глазами разгляжу.

Он умылся с дороги, переоделся в старенький тренировочный костюм, принялся доставать из чемодана соленья-варенья:

– На вот, Клава тебе собрала гостинца, как ты любишь все. Грибков тут разных, соленых, и сушеных, и маринованных. Вареньица, чернички сушеной на компот, орехов… Морошки вот свежей банка… А мужик-то твой когда придет?

Маша от неожиданности залилась пунцовой краской. Она и сама хотела рассказать Степанычу про Вадика, и непременно рассказала бы, только позже.

– Ой, а откуда ты узнал? – Она даже не поставила ему в укор дурацкое это сочетание «твой мужик».

– Дык не слепой. Плохо вижу, да, но не слепой. В ванной две щетки зубных, два полотенца. И ботинки мужские в прихожей, и тапочки. А раз щетка и тапочки имеются, стало быть, серьезное дело. Отношения. Ругаться-то не будет твой?

– Ты что, вы с ним обязательно подружитесь.

И Маша все ему рассказала. Сначала про Вадика, а потом и про все остальное. Про приезд Александры, про Светку с Иваном и даже про странные события, что происходили с ней в последнее время. Только про визит Пургина не стала рассказывать, не хотела Григория Палыча в нехорошем свете выставлять.

– Дела-а-а, – протянул Степаныч очередной раз, по привычке разминая в руках лицо. Шершавыми, узловатыми пальцами теребил нос, в горсть собирал щеку, растирал лоб. – Дела, Маша. Ты мне не говори, если не хочешь, но, может быть, у тебя и вправду что-то есть? То самое, что ищут.

– Да что ты, откуда? Да и что у меня может быть? План военных укреплений?

– Э-э, сама мне рассказывала про бабкины драгоценности.

– Ой, ерунда какая! Это же просто миф нашей семьи. Если что и было, то сплыло еще в прошлом веке. Я их в глаза даже не видела. Всячески.

Последнее Маша добавила для пущей убедительности.

Степаныч крякнул:

– Как? Не понял? Что всячески?

– Ой, не обращай внимания. – Маша смутилась. У Вадима как-то лучше получалось, как-то к месту. – Это так, выражение. Для связки слов.

– А-а, ну если для связки слов… А я бы на твоем месте хорошенько подумал. Ты, как мне рассказывала, так и другому кому могла рассказать, а человек за чистую монету принял.

Все так, только Маша никому больше про это не рассказывала. Глупость ведь. Мишка, разумеется, знал – сколько раз они в поиски сокровищ играли. Македонскому рассказывала так просто, чтобы повеселить. И все. Тогда что же это получается?

Ничего хорошего снова не получалось.

И Степаныч, по большому счету, оказался не помощник, потому что в понедельник, с самого утра поехали они в больницу, где Степаныча благополучно и оставили.

– Простите, вы Мария? – Это был даже не вопрос, скорее укор.

Сногсшибательной красоты открытое алое платье, алая помада, алый маникюр, струящиеся по плечам гладкие пряди волос оттенка «розовый жемчуг». На пороге квартиры возникла эффектная блондинка. Словно она снималась для обложки «Космополитена». Снималась-снималась, устала и к Маше зашла.

– Мария, – Маша энергично кивнула, – здравствуйте.

– Ну да, Мария, – подтвердила блондинка, пристально осматривая Машу с головы до ног. Она сделала какое-то неуловимое движение, плавное и грациозное, и оказалась в прихожей. Легко провела рукой по волосам. В искусственном свете заиграл всеми гранями бриллиант ее перстня, в такт ему заискрились бриллианты сережек.

Странно, Маше казалось, что бриллианты среди бела дня – это моветон.

– Здравствуйте, – упрямо повторила Мария, подтягивая повыше мешающие рукава клетчатой Вадиковой рубашки.

– Я Карина, – объявила блондинка таким тоном, будто это все объясняло. – Карина Коллер.

Карина Коллер? Какое красивое сочетание – Карина Коллер. Не то что Маша Мурашкина. Красивое и неуловимо знакомое…

– Я жена Михаила, – с расстановкой произнесла она, досадуя на непонятливость этой девчонки.

Так вот она какая, эта сто раз треклятая Маша. Подруга детства. Мышка, бесцветная и серенькая. Коломенская верста. Тощая дылда во фланелевой рубахе с чужого плеча. Машка-мышка. Нет, он называет ее Муркой. Выходит, Машка-кошка? А впрочем, если быть честной с самой собой, то она ничего, вполне. Высокая, худая, глаза выразительные, губы пухлые – все как сейчас модно. И безо всякого силикона.