Дочь палача смущенно кашлянула. Она обещала Бартоломею, что не станет посвящать Катарину в их ночной замысел. И поэтому теперь лихорадочно придумывала отговорку. Мысль о том, чтобы оставить детей у Катарины, только сейчас пришла ей в голову. Изначально она просила об этом Георга, но его эта идея не особо воодушевила. Вот и сегодня утром, когда она повторила свою просьбу, брат только проворчал что-то в ответ. Очевидно, не мог смириться с тем, что Магдалене позволили участвовать в освобождении Матео, а ему – нет.

Похоже, Катарина ей поверила. Но потом она с сожалением развела руками:

– Ты знаешь, Магдалена, что я люблю твоих мальчиков, но именно сегодня вечером не получится. Ты не поверишь, но моего отца тоже пригласили на прием к епископу. И он даже устроил так, что мне позволили пойти с ним. – Она тонко улыбнулась. – Он, видно, думает, что это меня немного приободрит. Хотя, конечно же, на таком празднике я ни о чем не смогу думать, кроме как о собственной свадьбе. Но я не могу ему отказать. Это большая честь для нашей семьи. Приглашены лишь самые состоятельные из жителей… – Она запнулась. – К тому же отец надеется, что сможет еще договориться насчет свадьбы. Там ведь будет много советников.

– Понимаю, – Магдалена кивнула. – Ну, мы что-нибудь придумаем.

Она взглянула на детей. Те уже расправились с пирожками и теперь принялись размазывать по волосам масло из горшка.

– По-моему, пора отвести сорванцов к деду. Чтобы надрал им уши, – усмехнулась Магдалена.

Она встала и крепко обняла Катарину:

– Удачи тебе. Вот увидишь, все будет хорошо.

Уже шагая с детьми по улице, дочь палача задумалась, не ей ли самой были адресованы эти последние слова.

* * *

Примерно в это же время на берегу Регница сидел мужчина и задумчиво смотрел на течение. Мимо проплывали ветки и листья, время от времени попадались грязные лохмотья или тушки мелких зверей. Где-то вдали, выше по течению, бушевала осенняя буря. На поверхности реки закручивались темные водовороты, кружа в танце палую листву, пока она не скрывалась под водой и не всплывала где-нибудь в другом месте. Мужчина печально улыбнулся.

Ничего не исчезает навеки, все рано или поздно возвращается.

Широко размахнувшись, он швырнул в реку ветку и стал смотреть, как ее уносит течением, словно лодку в шторм. У него вдруг возникло желание прыгнуть следом, положить всему конец. Он чувствовал себя таким опустошенным… Но сначала следовало воплотить в жизнь свой замысел. Осталось еще немного.

Еще двое…

Один день прошел с тех пор, как хитрая женщина сорвала с него капюшон. Она увидела его лицо – и тем самым обрекла себя. Теперь пленница снова лежала, крепко связанная, в камере. Второй раз он такого не допустит. На какое-то время он потерял контроль – над собой, над положением в целом. Но теперь его решимость снова окрепла.

Теперь он не дрогнет.

До вчерашнего дня он действительно собирался сохранить женщине жизнь. Уже с двумя предыдущими женщинами пытки и убийства давались ему все тяжелее. Совсем иначе было с двумя стариками. Тогда каждый удар, каждый надрыв клещами, каждый поворот колеса доставляли ему удовольствие.

Когда старая вдова умерла от непередаваемого ужаса, он даже испытал некоторое облегчение. Он стоял перед окном, чтобы напугать старуху, и надеялся, что она, возможно, откроет ему из любопытства. Увидев крепкую решетку на окне, он хотел уже сдаться, но одного его вида хватило, чтобы отправить больную старуху на тот свет. Это была заслуженная смерть, и ему не пришлось снова слушать эти крики.

Крики…

Мужчина встряхнул головой, словно мог таким образом отогнать воспоминания. Но это ему не удалось, слишком глубоко они врезались в память. И все-таки теперь, когда женщина увидела его лицо, ей тоже придется умереть. Ей почти удалось сбежать, и его столько лет лелеемый план едва не пошел прахом.

Теперь он вновь обрел над собой контроль.

Хотя все развивалось не совсем так, как он рассчитывал. Слишком долго пришлось ждать. Ведь он так ловко все спланировал еще несколько недель назад… Тогда замысел казался ему гениальным. Он побил бы их собственным же оружием, сотворил бы среди них монстра и при этом избавился бы от злейшего своего врага! Но вожделенные перемены так и не наступили. Казалось, что Господь все-таки властен над жизнью и смертью.

Мужчина закрыл глаза и, беззвучно шевеля губами, прочитал старый библейский стих, сопровождавший его всю жизнь:

Мне отмщение, Аз воздам, глаголет Господь…[21]

Он решил выждать еще несколько дней. К тому времени он доберется до предпоследней жертвы. Кроме того, необходимо придумать, как поступить с женщиной. Нельзя, чтобы она страдала без нужды, но от нее нужно как-то избавиться.

Мужчина посмотрел на реку. Мимо проплыла мертвая рыба.

Река все принимала. Она поглотила остальных, примет и женщину. Быстрый удар, затем тишина и одинокая прогулка по лесу. Все как всегда…

Мужчина встал и пошел прочь.

Осталось еще немного.

* * *

– Нет, черт возьми! Сундук должен стоять справа, слева выход на сцену! Хотите, чтоб я в первом же акте ногу сломал? Goddamn[22], вы этого хотите?

Красный от злости, сэр Малькольм носился среди артистов, занятых реквизитом и костюмами. Они находились в так называемом парадном зале замка Гейерсвёрт. Вечером здесь должны были выступить обе труппы. Чтобы попасть сюда, им пришлось сначала миновать охрану у ворот, потом пересечь внутренний двор, где их снова ждала охрана. Стражники смотрели на них с неприязнью и в напряженном ожидании, словно перед ними были диковинные звери. Барбара привыкла к таким взглядам еще в Шонгау. Артисты, как и палачи, считались людьми нечестивыми, с которыми порядочным горожанам нельзя иметь дела. И все-таки от тех и других ожидали безукоризненного и, самое главное, захватывающего зрелища.

До представления оставалось еще пять часов, но сэр Малькольм был уже на пределе. Барбара все думала, что же он выкинет перед самым выходом.

Взорвется? Взбежит на потолок? Убьет их всех?

В то время как сэр Малькольм продолжал бушевать, Барбара завороженно рассматривала своды зала, расписанные цветами и причудливыми существами. Стоя в окружении каменных колонн, она ощущала себя в заколдованном лесу. Судороги в животе, которые она еще вчера приняла за расстройство желудка, теперь лишь усиливались. Но кто-то из артистов уверил ее, что это вполне естественно. Они называли это сценической лихорадкой – болезнь, исцелить которую могло лишь удачное выступление.

Барбара огляделась и заметила, что некоторые из артистов, распаковывая сундуки, беззвучно повторяли свои тексты и не обращали внимания на припадки сэра Малькольма. Видимо, они уже привыкли к подобным выходкам режиссера.