Херсонская улица, дом № 17, кв. 7.

От 5-ти до 7-ми часов вечера.

Мы все для вас сделаем. Это не слова. Вы убедитесь.

Проснитесь только! Опомнитесь!

Кармен.

БЕРЕГИТЕСЬ!

(Доброе слово к женщинам)

В. Котарбинскiй.

Les larmes ramassees. Собранный слезы.

Вы знакомы с картиной польского художника Котарбинского — "Собранные слезы"?

Она изображает трех ангелов, которые поднимаются к небу.

В руках у ангелов — золотая ваза, перевитая листьями туи и плакучей ивы, и в ней — слезы.

Ангелы собрали их на земле и несут их Богу.

Среди них есть и слезы матерей и сирот, и нищих, и убогих. Горячие, крупные!

Но горячее и крупнее всех — слеза проститутки..

В сравнении с нею все слезы кажутся такими холодными, маленькими.

Берегитесь! Я обращаюсь к вам — женщины!

Берегитесь страшного чудовища, имя которому — проституция!

Обходите старательно расставленные ею на вашем пути капканы и соблазны!

Защищайтесь до последней капли крови и не давайтесь в руки закорелому врагу вашему.

Ибо горе — побежденным.

Горе! Горе!

Чудовище скомкает вас и безжалостно разобьет вашу жизнь.

Оно превратит вашу жизнь в темную, непроглядную ночь…

Я не буду перечислять все его капканы и соблазны. Их не перечтешь.

Я только говорю:

Берегитесь! Защищайтесь!

И для того, чтобы у вас явилось больше энергии для борьбы с этим чудовищем, я расскажу вам кое-что из жизни падших.

КРЕПОСТНАЯ

Был седьмой час вечера, когда она проснулась.

В крохотном, отвратительно-грязном номере ее гостиницы "Крит", с одуряющим запахом сырости, было так темно, что с трудом можно было разобрать мебель — поломанный стол, накрытый землистого цвета скатертью, ветхий сундук со скошенной набок крышкой, два кресла и умывальник.

Она свесила на пол с кровати голые ноги и сонными, красными глазами посмотрела на два окна, выходящие в узкий глухой переулок.

Окна были снаружи застланы густым туманом. Сквозь туман виднелись размазанные огни окон, находящихся по ту сторону переулка.

Увидав огни, она сильно заерзала и на ее основательно помятом, хотя и молодом лице с глубоко ввалившимися щеками и в карих глазах, закованных в широкую синеву, отразилось беспокойство.

— Боже мой, Боже мой! Уже — вечер, — проговорила она скороговоркой и, нагнувшись, стала шарить под своими ногами.

Она не скоро отыскала длинные чулки, натянула их на свои тощие, дрожащие ноги, потом — туфли и зажгла маленькую керосиновую лампу.

Мертвенный свет залил комнату и на его фоне грязь и убожество ее выступили рельефнее.

Как куски мяса, висели по стенам отклеившиеся обои, на полу чернели широкие трещины, через которые, как через пароходные иллюминаторы, поднимался снизу, из такой же неуютной комнаты, как и эта — приюта одного жалкого, голодного изобретателя, изобретающего подводный граммофон — адский холод; вокруг умывальника стояла лужа грязной воды и из красного кресла о трех ножках, стоявшего в углу, как из живота, лезли внутренности — гнилая морская трава и пружины.

Рельефнее выступили теперь и впалость щек ее страдальческого лица, и синева под глазами, и вся ее фигура — тонкая, изломанная, исковерканная, как жестянка, выкинутая на двор и побывавшая в десятках рук шалунов-мальчишек.

Она накинула на себя толстую серую шаль и вышла в коридор. И через несколько минут она возвратилась с кипятком в большом фаянсовом раскрашенном чайнике.

Заварив чай, она быстро умылась, села за стол, подвинула к себе круглое, с большой на середине трещиной зеркало, коробочки с краской и белилами и щипцы для волос и стала "наводить" на себя красоту.

Время от времени она откладывала пуховку и прихлебывала из стакана бледный чай.

Через полчаса вялое и мертвое лицо ее расцвело, как майская роза, а растрепанная голова ее превратилась в модель вавилонской башни.

Она посмотрела в последний раз в зеркало, улыбнулась себе самой и собиралась было уже встать, как дверь с треском распахнулась и в комнату вошел плюгавый мужчина, в сапогах и картузе с ремешком, брюнет — типичный жулик.

Улыбка моментально сбежала с ее губ, руки у нее задрожали и она вопросительно посмотрела на него испуганными глазами.

— Пьешь чай? — спросил он, не снимая картуза, и странно рассмеялся.

— Да, пью, — ответила она с дрожью в голосе. — А что?

Он пристально посмотрел на нее своими черными острыми глазами, засвистел и повернулся к дверям. В дверях два раза щелкнул ключ.

Она сильнее заерзала на стуле и спросила его упавшим голосом:

— Что ты хочешь делать?

Он засмеялся прежним странным смехом и загадочно ответил:

— Сейчас увидишь.

— Ты, быть может, снова собираешься бить меня? — спросила она.

Проговорив это, она вскочила, подошла к окну, уперлась спиною в край подоконника и посмотрела на него безумными глазами.

— Бить тебя? — притворился он изумленным. — Та Боже меня сохрани! Разве я когда-нибудь бил тебя?

Он громко захохотал и, не спуская с нее своих ужасных глаз, стал медленно приближаться к ней.

На правой руке его блеснул стальной наручник. Она затрепетала, как голубка, и заговорила, заикаясь:

— Нет, нет! Не ври! Я вижу, что ты хочешь бить!… Слушай, Сергей!… Не смей! Я кричать буду! На помощь позову! Мало, что ли, ты у меня крови выпил?! Посмотри, — у меня здорового места на теле нет! Вся — в синяках!.. Каждый день, каждый день!… Разве я — крепостная?!

Сильный удар заставил ее замолчать и она шлепнулась об пол.

— Караул!