Ирэн издала глубокий вздох облегчения и бросилась догонять остальных. Ее казалось, будто она стала свидетельницей чудом не случившейся катастрофы. Но при этом она почувствовала себя намного радостнее, чем прежде. На широкой дороге разъехались два автомобиля. Только и всего.

Гид уже снимал замо`к с двери еще одного кургана, где успели поработать археологи. Включив лампу, он возглавил шествие вниз по ступеням усыпальницы. На одной стене были изображены скачки на лошадях и сцена борьбы – все фигуры показаны схематично, в профиль. Некая богиня, а возможно, и просто дама, возглавлявшая городские власти, с прической, похожей на капор, одной из тех, которые позже так нравились римским матронам, раздавала спортсменам призы. На остальных стенах было изображено праздничное застолье. Красно-коричневые мужчины в окружении белокожих женщин возлежали на подушках диванов. Рядом стоял музыкант, наигрывавший на сдвоенной флейте, женщина-танцовщица, одетая в персидский костюм, исполняла танец с шалью, развлекая пирующих.

– Похоже, у этих людей были бесхитростные вкусы, – заметил мистер Кардан. – Я не наблюдаю здесь ничего замысловатого или хотя бы слегка порочного. Ни обнаженных акробаток с боями быков, как в Кноссе, ни поединков гладиаторов, ни сцен заклания жертвенных животных, ни кулачных драк с медными кастетами вместо перчаток для бокса, как на римских аренах. Милые люди, робкие, как школьники. Недостаточно цивилизованные, чтобы предъявлять особые требования к разнообразию зрелищ.

– И недостаточно цивилизованные, – добавил Челайфер, – чтобы стать вульгарными. В этом отношении они далеко отстали от римлян более поздней эпохи. Вам знакома огромная мозаика на полу в Латеранском музее? Ее перенесли туда из одной имперской бани, я только забыл, из какой именно. На ней изображены герои-спортсмены того времени – кулачные бойцы и борцы – вместе со своими тренерами и болельщиками. К последним создатель мозаики отнесся с большим почтением. Они обряжены в тоги и стоят в исполненных благородства позах. Сразу видно, что это знатные, порядочные люди, любители денежных ставок на победителей. Атлеты запечатлены обнаженными, то есть в натуральном виде. Причем в настолько натуральном, что боксера-тяжеловеса, густо заросшего волосами, легко принять за гориллу. Под каждым портретом помещена надпись с именем изображенного человека. В целом все это похоже на фотографию со спортивной полосы лондонской газеты – только страничка эта имеет сорок футов в длину и тридцать в ширину, а изготовлена не из недолговечной целлюлозной пульпы, а из самого прочного материала, придуманного человеческим гением для визуального отображения своих мыслей и впечатлений. Именно размеры и расчет на многовековую сохранность и пугают больше всего. Создавать эфемерных героев из профессиональных спортсменов дурно, но вот что переходит все границы разумного, так это стремление навсегда обессмертить славу подобного рода однодневок. Для меня это признак вульгарности и дурного вкуса. Подобно древнеримской толпе, толпы граждан в наших нынешних городах наслаждаются созерцанием спортивных состязаний, в которых сами не принимают участия, но, к счастью, слава наших профессионалов не длится дольше нескольких дней после триумфа. Мы не запечатлеваем их лица в мраморной мозаике на асфальтовых тротуарах, чтобы ими любовались многие поколения пешеходов. Мы лишь печатаем их портреты на газетной бумаге, а она чуть долговечнее рисунка, сделанного на воде. Отрадно думать, что к две тысячи сотому году современная журналистика, публицистика и литература обратятся в пыль. Но вот эта мозаика так и пребудет в целости и сохранности на прежнем месте. Только динамит или землетрясение могли бы уничтожить борцов времен Римской империи. Впрочем, это даже на пользу для будущих историков Рима. Потому что никто из них не будет вправе утверждать, что досконально знает свой предмет, если не изучит музейное мозаичное панно. Оно подобно сосуду, наполненному квинтэссенцией римской реальности. И одной лишь ее капли достаточно для опровержения лживых и утопических версий, нагроможденных историками Древнего Рима. Познакомившись со спортивной мозаикой, ни один человек не будет больше питать иллюзий относительно истинного характера людей или эпохи, какую прежде готов был возвеличивать. Любому станет ясно, что римская цивилизация не просто была такой же омерзительной, как наша, но в чем-то даже имела более отвратительные черты. Однако в этрусских склепах, – добавил Челайфер, оглядывая покрытые фресками стены, – не возникает сходного впечатления хорошо организованной и эффективной дикости, какое получаешь от римской мозаики. Здесь присутствует свежесть и атмосфера какой-то почти школьной радости. Хотя я отдаю себе отчет в том, что подобное восприятие может быть ошибочно и намеренно создано художниками. В их искусстве присутствует нарочитое архаичное очарование, хотя действительность могла быть столь же неприглядной и даже отвратительной, как у более поздних римлян.

– Оставьте свои измышления, – сказал мистер Кардан. – Вы забываете, что они называли своего Бахуса Фуфлунсом. Так отдайте им должное, если они того заслуживают.

– Язык римлян тоже был прекрасен, – возразил Челайфер, – что, однако, не помешало им выложить из осколков мрамора на бетонной основе огромную копию спортивной фотографии из «Дейли скетч».

Они снова поднялись наверх. Ступени были высокими, а ножки мисс Элвер короткими, и пришлось помогать ей одолеть подъем. Ее смех и пронзительные вопли резонировали от стен усыпальницы. Вскоре все оказались на поверхности.

На вершине одного кургана в двух сотнях ярдов от них возвышалась фигура мужчины, резко очерченная на фоне неба. Он прикрывал глаза ладонью от солнца и, казалось, что-то искал. Ирэн внезапно густо покраснела.

– О, неужели это лорд Ховенден? – спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал небрежно.

Мужчина повернулся к ним лицом. И ладонь взлетела ото лба вверх в приветственном жесте.

– Пливет! – Радостный возглас огласил некрополь. Мужчина сбежал по склону кургана и двинулся им навстречу. Это действительно был лорд Ховенден.

– Я искал вас повсюду, – запыхавшись от бега, объяснил он, сердечно пожал руки присутствовавшим, кроме Ирэн, с которой лишь дипломатично поздоровался. – Мне в голоде сказали, что несколько иностланцев соблались посетить кладбище или что-то подобное. Я пошел сюда и клутился, пока не увидел сталого Элнеста с его машиной на обочине дологи. Залезали под землю, как я понял? – Он заглянул во мрак открытой двери склепа. – Неудивительно, что я не мог…

– Но почему вы не в Риме с мистером Фэлксом? – поинтересовалась миссис Олдуинкл.

Мальчишеское, покрытое веснушками лицо лорда Ховендена зарделось.

– Дело в том, – сказал он, глядя в землю, – что я неважно себя почувствовал, и доктол настоял, что мне необходимо уехать из Лима. Свежий воздух и все такое. Я оставил мистелу Фэлксу записку… И вот я здесь.

Он поднял на них радостный взгляд.

– Но в Монтефиасконе, – мистер Кардан заканчивал рассказ о немецком епископе, который дал вину из Монтефиасконе его примечательное название, – слуга епископа Дефука обнаруживал хорошее вино в каждой лавчонке, в каждой таверне, и когда его хозяин прибыл, он заметил условный знак, написанный мелом сразу на сотнях дверей. Est[32], Est, Est – город был буквально испещрен этим словом. И вино так понравилось епископу, что он решил обосноваться в Монтефиасконе на всю жизнь. Однако пил так много, что уже вскоре выяснилось: он приехал туда, чтобы умереть. Его похоронили в маленькой местной церкви. На надгробии слуга выгравировал портрет епископа с такой короткой эпитафией: «Est Est Jo Defuk. Propter numium hic est. Dominus meus mortuus est». И с тех пор вино всегда называли «Еst Est Est». Мы закажем бутылку такого сухого вина для тех, кто пьет всерьез. А для дам под десерт хорошо пойдет бутылочка сладкого москато. Так, теперь посмотрим, чем здесь кормят.