– Не надо никому говорить, – сказал Аурелио. – Место священное. И потом, люди решат, что это дурное предзнаменование.

– А по-моему, добрая примета, – ответил Педро. – Вон как давно померли, и никто не потревожил. Как думаешь, золото здесь есть?

– Даже если есть, оно не наше, – неодобрительно заметил Аурелио. – Нам оно ни к чему, пусть им остается.

Они стали пробираться к выходу по осыпающемуся сланцу.

– Никогда не видел столько покойников, – сказал Педро.

– Да видел ты, – ответил Аурелио. – В битве при Чиригуане.

– Может, когда-нибудь найдут и тех мальчиков, – проговорил Педро. – И люди скажут: «Никогда не видели столько покойников». Будут гадать, откуда они взялись.

– Найдут пули в костях и все поймут.

– Но ведь всей правды никто не узнает.

– Надо попросить учителя Луиса записать все, как было, – сказал Аурелио. – Положить бумагу в ящик и закопать с телами вместе.

Они догнали неспешный караван, который, перевалив через гребень, вышел к вытянутому высокогорному плато – из тех, что называются «пахонале»,[64]удивительно плоские и с высокой травой. Решили, что животным неплохо попастись, а люди пусть запасутся травой и отдохнут.

Путники уже подобрались к границе снегов, как раз на высоте, где многих внезапно сваливает горная болезнь. Из двух тысяч переселенцев только Аурелио и дон Эммануэль прежде поднимались так высоко в горы, и они уже замечали признаки недуга.

– Придется провести тут, по меньшей мере, дня три, – сказал дон Эммануэль. – Может, и больше, иначе хлопот не оберемся.

Аурелио согласился, и они стали обходить людей, рассказывая про горную болезнь и объясняя, что нужно сделать привал, станет полегче.

Почти у всех страшно болела голова, некоторые страдали поносом и рвотой. Нечеловеческих усилий стоило оторвать ногу от земли и сделать шаг, и через каждые пятнадцать шагов приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. Неодолимая усталость, раздражительность и вялость охватили животных и людей; даже кошки пришли в дурное расположение духа и не охотились друг на друга в траве.

– Вы все какое-то время будете хворать, потому что здесь не хватает воздуха, – объяснял дон Эммануэль. – Если вдруг покажется, что вы умираете, не пугайтесь – вскоре полегчает. У каждого свои методы очухиваться. Одни жрут в три горла и киряют ведрами, а другим от этого только хуже, они почти не едят и не пьют. Или вот одним легче, когда они заняты, а другим надо лежать в темноте, не шевелясь. Мой вам совет: ешьте побольше сахару, жуйте коку, если имеется, и как можно больше трахайтесь. Небось, заметили, что в горах между ног сильнее чешется, чем при виде прачки из Икитоса?

Многие чувствовали себя так скверно, что даже не засмеялись, но Фаридес стыдливо улыбнулась учителю Луису, а Гонзаго с Констанцей совету уже последовали и чувствовали себя прекрасно. Фелисидад, забывшая о целомудрии, едва достигла зрелости, меньше всего на свете желала сейчас кувыркаться на травке. Прикрыв глаза котомкой, она лежала сокрушенной грудой и стонала, в висках бухало, каждый вдох обдирал горло. Животные не могли последовать совету дона Эммануэля и лежали в траве, устало жуя жвачку; им было не лучше, чем их спутникам-людям, но звери более стойко переносили страдания; не зря говорится – коли нет слов, чтобы выразить муку, мука становится меньше.

У Мисаэля заныла лодыжка, и он объявил, что собирается дождь. Знакомые с ним и с непогрешимостью его лодыжки поднялись на склоны, где на скорую руку среди камней соорудили навесы. Остальные, глянув на сияющее, без единого облачка небо над горными вершинами, недоверчиво хмыкнули и остались на плато; среди ночи их до нитки вымочил убийственно ледяной дождь, быстро затопивший все вокруг болотом. Кляня свое невезение на чем свет стоит, люди собрали набрякшие водой пожитки и захлюпали по грязи на склоны, а кошки, что к утру станут размером с ягуара, шныряли среди камней в поисках пещер, где, вылизав из шерсти ледяные капли и посчитав, что вместе спать веселее и теплее, переплелись в роскошные груды.

Утро не принесло облегчения; насквозь промокшие, дрожащие от холода и горной болезни, путники сбились в кучу. Они впервые утратили присутствие духа, их затопили отчаяние, раскаяние и безысходность; они тосковали по пыльной равнине, которую, бывало, проклинали за жару и влажность; в них проникал ужас пред неизведанными путями и жизнью в изгнании. Мало кто ночью спал, да и как уснешь, когда цепенеешь под ледяным дождем и вспоминаешь дождь приветливый, теплый, нежный и ласковый.

Забрезжил серый день, и произошло новое чудо, которое сильно удивило бы, не принеси оно очередных невзгод. Со стороны плато валом надвигалось вспененное завихрениями облако, а с неба рушилась туча, и они окутали путников влажной пеленой, словно тайно сговорившись потворствовать чьей-то беспричинной злобе. На расстоянии вытянутой руки ничего не разглядишь; люди падали, спотыкаясь о валуны, звали друг друга и собирали пожитки, чтобы тщетно их сушить. Да еще пропали кошки, а к ним уже все привыкли; их считали доброй приметой, знаком высшего благоволения, но вот теперь кошки исчезли – стало быть, и удача отвернулась. Резкий ветер измочалил людей до невозможности, однако разогнал облачное море, и тогда все увидели, как в слабом солнечном свете из пещер и трещин в скалах, потягиваясь и позевывая, выходят кошки и усаживаются умываться. Раньше то были громадные кошки – полосатые, пушистые, бело-голубые, черно-белые и чисто белые с разноцветными глазами. Теперь они выросли с ягуара – нет, они стали ягуарами с черным шелковистым мехом, а некоторые – пятнистыми, рыжевато-коричневыми. Странники поначалу испугались: как-никак, ягуар – самый свирепый из кошачьих, что водятся в Латинской Америке, но бывшие кошки играли, как всегда, носили на завтрак людям ящериц, мурлыкали от удовольствия, и высшее благоволение вернулось к путникам.

Тот день и следующий переселенцы оставались на плато – привыкали к высоте и подкармливали животных. Заночевали в пещерах и скальных трещинах вместе с кошками, согреваясь их мускусным теплом, и, убаюканные мурлыканьем, оправлялись от хворей, а утром их разбудили шершавые язычки: кошки, покончив с собственным умыванием, принялись за туалет собратьев-человеков.

– Помню, раньше она только уши мне щекотала, а теперь все лицо ободрала, – сказал Антуан.

– Мы ее котята, – ответила Франсуаза, чувствуя, как стало зябко, едва кошка отправилась по своим делам. – Надеюсь только, она не вздумает таскать нас за шкирку.

Эпидемия горной болезни и уныния прошла, наступило чудесное утро, солнечное, как раз для путешествий, и путники, не сговариваясь, нагрузили животных и снова двинулись на запад. В конце плато, где оно разделялось на три лощины – одна вверх, другая вниз, третья ровная, – переселенцы наткнулись на развалины.

Даже Аурелио не знал наверняка, что здесь раньше было. Остались только массивные стены, с четырех сторон огораживающие холм. Люди окружили их, гадая, для чего эти камни появились в поднебесной пустыне; стены словно и говорили только – нет места на земле, где никто не побывал. Камни всевозможных форм, многоугольные и ромбовидные, были подогнаны так точно, что Франческа не смогла просунуть между ними нож.