случае либо полезен и значим, либо превращается в препятствие, как и перенос пациента, в зависимости от того, служит он или нет налаживанию прочной связи, которая необходима для воплощения каких-то бессознательных элементов. Подобно самому переносу, контрперенос принудителен, это навязываемые узы, которые устанавливают «мистическое», бессознательное тождество с объектом. Такие бессознательные узы всегда вызывают сопротивление – сознательное, если установка субъекта побуждает добровольно расставаться с либидо, не поддаваясь при этом на вымогательства, или бессознательное, когда субъект предпочитает мириться с отнятием либидо. Поэтому перенос и контрперенос (если их содержание остается вне сознания) порождают аномальные, нестабильные отношения, неизбежно ведущие к собственному разрушению.

[520] Но даже если в объекте можно отыскать некие следы проецируемого качества, сама проекция на практике будет иметь чисто субъективную значимость и окажется для субъекта тяжким бременем, ибо она придает преувеличенную ценность любым проявлениям указанного качества в объекте.

[521] Когда проекция соотносится с качеством, действительно присущим объекту, проецируемое содержание возникает и у субъекта, составляя часть объектного имаго. Само это имаго объекта есть психологическая сущность, отличная от фактического восприятия объекта; это образ, существующий независимо от восприятия, но на его основании[453], и относительная автономность образа остается вне сознания до тех пор, пока он полностью не совпадет с актуальным поведением объекта. Потому автономия имаго не признается сознательным разумом, она бессознательно проецируется на объект, иными словами, заражает его автономность. Разумеется, тем самым объект как бы наделяется принудительной реальностью по отношению к субъекту и повышенной ценностью. Эта ценность возникает из проецирования имаго на объект, из априорного отождествления с ним, а в результате внешний объект становится одновременно внутренним. Так внешний объект через бессознательное может оказывать непосредственное психическое влияние на субъекта, поскольку благодаря тождеству с имаго он, так сказать, прямо вовлекается в психический механизм субъекта. Соответственно, объект может обрести «магическую» власть над субъектом. Превосходные примеры тому можно найти у первобытных народов, которые обращаются с детьми или с любыми другими «одушевленными» объектами точно так же, как с собственным психическим. Они не отваживаются делать с ними ничего – из боязни оскорбить душу ребенка или объекта. Поэтому их дети не ведают образования вплоть до подросткового возраста, когда на ребенка внезапно и запоздало обрушивается обучение, зачастую довольно жестокое (инициация).

[522] Выше говорилось, что автономность имаго остается бессознательной, поскольку она отождествляется с автономностью объекта. Соответственно, смерть объекта должна вызывать примечательные психологические эффекты, ведь объект исчезает не полностью, а продолжает существовать в неосязаемой форме. Это действительно так. Бессознательное имаго, лишившееся объекта, которому оно соответствовало, превращается в призрака и отныне воздействует на субъекта, причем его влияние принципиально неотличимо от психических явлений. Бессознательные проекции субъекта, направлявшие бессознательное содержания в имаго объекта и отождествлявшие последнее с объектом, сохраняются после фактической утраты объекта и играют значительную роль в жизни первобытных народов, а также цивилизованных людей древнейших и новейших времен. Эти явления убедительно доказывают автономность существования объектных имаго в бессознательном. Очевидно, что они принадлежат бессознательному, поскольку сознание никогда не отличает их от объекта.

[523] Всякое развитие, всякое концептуальное достижение человечества связано с развитием самосознания: человек отделял себя от объекта и воспринимал Природу как нечто, ему самому противопоставленное. Любое изменение психологической установки должно следовать тому же пути: совершенно ясно, что тождество объекта с субъективным имаго наделяет объект значимостью, фактически ему не свойственной, но эта значимость принадлежит объекту с незапамятных времен. Данное тождество олицетворяет собой исходное состояние. Впрочем, для субъекта это будет примитивное состояние, которое может сохраняться лишь до тех пор, пока не возникают серьезные неудобства. Переоценка объекта относится к числу явлений, чаще всего препятствующих развитию субъекта. Чрезмерно почитаемый «магический» объект ориентирует субъективное сознание в объектном направлении и срывает любые усилия по индивидуальной дифференциации, каковые, несомненно, подразумевают отчуждение имаго от объекта. Направления индивидуальной дифференциации нельзя придерживаться, если внешние факторы «магически» вмешиваются в работу психического механизма. Отчуждение имаго, которые придают объектам чрезмерную значимость, возвращает в распоряжение субъекта ту «отнятую» энергию, в которой он настоятельно нуждается для собственного развития.

[524] Толкование «сновидческих» имаго на субъективном уровне потому обладает для современного человека тем же значением, какое свойственно фигурам прародителей и фетишам у первобытных людей, которым попытались бы втолковать, что их «медицина» есть духовная сила, которая существует не в объекте, а в человеческой психике. Первобытный человек ощущает обоснованное сопротивление такому еретическому предположению, а современному человеку кажется, что есть нечто неприемлемое, быть может, даже опасное в кощунственном разрушении стародавнего тождества имаго и объекта. Вряд ли возможно вообразить последствия такого разрушения для нашей психологии: мы лишимся тех, кого можно укорять, на кого можно возлагать ответственность, кого можно было бы поучать, улучшать и наказывать! Напротив, нам придется начинать, как ни страшно это звучит, с самих себя, требовать от самих себя – и ни от кого другого – все то, чего обыкновенно добиваемся от окружающих. При таком положении дел становится вполне понятным, почему толкование «сновидческих» имаго на субъективном уровне вовсе не является простым, особенно если учесть, что оно порождает односторонность и преувеличения любого качества.

[525] Помимо этого чисто морального затруднения, существует также ряд интеллектуальных преград. Часто звучат возражения, будто толкование на субъективном уровне – это философская задача, следовательно, применение этой методики почти равнозначно изучению мировоззрения, а потому не может быть научным методом. Меня нисколько не удивляет соприкосновение психологии с философией, ибо мышление, лежащее в основе философии, есть психическая деятельность, которая как таковая представляет собой предмет исследований психолога. Я всегда считал, что психология обнимает всю область психического, которая охватывает философию, теологию и многое другое. Все философии и все религии зиждутся на фактах человеческой души, которая, не исключено, может оказаться в итоге судией, решающим, где истина, а где заблуждение.

[526] Для нашей психологии не столь уж важно, какую именно область затрагивают те или иные проблемы. В первую очередь мы имеем дело с практическими задачами. Если мировосприятие пациента превращается в психологическую проблему, то нам предстоит его лечить вне зависимости от того, обособлена психология от философии или нет. Сходным образом вопросы религии суть для нас прежде всего психологические вопросы. Достойно сожаления то обстоятельство, что нынешняя медицинская психология в целом отказывается вникать в эти проблемы, и нигде это не проявляется более наглядно, нежели при лечении психогенных неврозов, в которых шансы на исцеление намного выше, чем в академической медицине. Сам будучи врачом, я, следуя принципу «Мedicum medicum non decimat»[454], должен бы воздерживаться от критики медицинской профессии, однако вынужден признать, что врачи – далеко не всегда